Цви Прейгерзон - Дневник воспоминаний бывшего лагерника (1949 — 1955)

15.8.57 — Спросили француженку-студентку, делегатку Московского фестиваля молодежи и студентов: «В чем смысл жизни?». Она ответила: «Выйти замуж, родить детей и заниматься любимой работой» («Комсомольская Правда»). Мне кажется, что так ответили бы делегатки всех стран.

Если бы спросили пожилого человека о том же, возможно, он ответил бы так: провести время интересно, достойно. Если есть альтруистические цели в жизни, то они направлены, главным образом, на близких людей — сыновей и дочерей.

Сейчас я читаю «Давид Копперфильд» Диккенса — смесь сентиментальности, реализма и романтики. […] Я не поклонник Диккенса. В его книгах есть немного поучительного и много «воды».

В лагере самое трудное — найти себе занятие в свободные часы. Заключенный оторван от женщин, от необходимости устройства на работу (где работать — от него не зависит), от развлечений (фильмы и особенно спектакли шли весьма редко, и не всем заключенным разрешали ходить на них); нет забот о пропитании. Надо было научиться «убивать время», использовать его рационально, интересно. Многие отдавали время шахматам, шашкам, домино, чтению. Заполняли его разговорами о событиях, разных «парашах» и песнями. Делали кое-что, связанное с душевными устремлениями, — занимались рисованием, изготовлением интересных игрушек, чемоданов, изобретениями и т. д.

Вот, например, Арон Крихели, грузинский еврей, родившийся в Кутаиси и живший в Тбилиси, член партии, бывший заведующий еврейским отделом грузинского музея. Его почему-то присоединили к нашей группе. Он получил десять лет, может быть только за то, что был знаком с Баазовым, а тот короткое время в годы войны работал в этом тбилисском музее. Вероятнее всего (этого мы тогда не знали), его арестовали просто потому, что в те годы была тенденция вырывать и уничтожать все проблески еврейско-ивритской культуры (литературу, театр, музеи, даже фольклор) и каждого, любящего свой народ и имевшего неосторожность не скрывать этого. Крихели работал в области еврейской культуры — тогда этого было достаточно, чтобы удалить его от жизни на десять лет. А предлог всегда можно было придумать.

Жизнь в заключении была очень тяжела для Крихели. Он не мог, а возможно, и не хотел приспособиться к этой жизни. Здоровье его было очень слабое, на лице и на теле были фурункулы. Он носил повязки, был очень худ не только из-за плохого питания, но и из-за отсутствия аппетита. Он, как и я, был переведен в инвалиды. Надо полагать, он не находил себе занятия. Нередко можно было видеть, как он сидит на дворе, иногда на корточках, прислонившись к стене, и смотрит в пустоту. Иврит он знал плохо. Со мною он говорил по-русски, с грузинами и с Баазовым — по-грузински. Его отношения с Баазовым нельзя было называть хорошими. Крихели считал, что тот послужил причиной его ареста. Баазова арестовали в 48-м году, в октябре. Во время следствия он что-то подписал о Крихели. Но, конечно же, не из-за этого арестовали Крихели — его арестовали бы и без того.

Я уважал Крихели, часто мы говорили между собой как два брата. Он мне рассказал о своей жизни в Грузии, о своем прошлом… У Крихели была дочь, и они очень любили друг друга. Ее письма были полны ласки, уважения, сердечной боли и сострадания. Она еще училась в школе и сообщала отцу о школьных занятиях, об отметках и т. п. И я, бывало, читал ее приятные письма (мои дети почти не писали мне — жена не разрешила им; в те годы над всеми нависал страх).

Крихели был среднего роста, с приятным лицом, подстриженными усиками (какие обычно бывают у грузин) и короткой бородкой, начавшей седеть. Возможно, он испытывал некоторую ревность в связи с нашими хорошими отношениями с Баазовым, особенно между нами и Пуляревичем, которого Баазов тоже любил. Мы все жили в одном бараке (Йехэзкэлю была недостаточна его пайка, и мы его поддерживали).

[…] В лагере были люди разных специальностей. Вот, например, художники. Еще по дороге из Москвы в Караганду я познакомился с двумя художниками: Боковым и еще с одним, евреем. Боков кончил Ленинградскую Академию художеств… В лагере Боков устроился в КВЧ.

16.8.57 — Боков был человеком лет сорока с лишним, брюнет, внешне несколько грубоватым, с широкими русскими усами. Как художник, он был очень талантлив. Первая его картина в лагере была копией репинской «Запорожцы пишут письмо турецкому султану». Он писал ее маслом с цветной репродукции. Эту картину повесили в столовой лагеря, она производила впечатление не только сходством с оригиналом, но и своим внутренним содержанием. Боков рассказал мне, что по этой картине он делал свою дипломную работу в Академии (оригинал находится в Ленинграде, в Русском музее). После этой работы он написал еще несколько картин, и среди них — копию картины «Неравный брак» Пукирева. Мне не довелось видеть ее после завершения работы. Боков, по большей части, рисовал лагерных начальников. Он работал и по заказам заключенных, рисовал портреты за махорку. Он и меня нарисовал за четыре или пять щепоток махорки. В комсомоле, по его словам, он голосовал за платформу оппозиции, и в 49-м году ему дали десять лет. Но точно причину его ареста я не помню.

В лагере были еще художники. В столярной мастерской работали заключенные, делавшие оригинальные шахматные фигурки, шкатулки, деревянные чемоданы и т. д. Один литовец выделывал из крашеной соломы очень красивые шкатулочки. Леменёв, главный врач лагеря, послал своей жене посылку с шахматами и с такими шкатулками, сделанными заключенными (в Караганде разрешали отсылать домой лишние вещи).

Леон Михайлович Леменёв был практичным человеком. Кандидат медицинских наук (тема его диссертации была по организации обслуживания и постановки медицинского дела), он был не очень опытным врачом, так как до ареста у него не было практики: он работал в министерстве, занимая высокий пост. Будучи человеком деятельным, Леон Михайлович сумел через жену получить большое количество необходимой медицинской литературы. Среди его книг мне помнится медицинский словарь, книги по терапии и даже последние медицинские журналы.

По инициативе Леменёва мы стали друзьями. По вечерам, по окончании приема, он нередко приходил ко мне или стучал в окно барака, и я выходил с ним гулять. Иногда он меня приглашал к себе в санитарную комнату барака, где он жил, и мы играли с ним в шахматы (ему заключенные сделали шахматы в столярке).

В 50-м году Леменёв получил восемь лет. Его арестовали после того, как два высокопоставленных чиновника Министерства здравоохранения, арестованных в 37-м году, подписали протокол, в котором было сказано, что, возможно, Леменёв тоже присоединился бы к ним. Не помню сейчас подробности, но кое-что осталось в памяти от его заявления в Центральную контрольную комиссию партии (ЦКК), которое я переписал для него по его просьбе.