Цви Прейгерзон - Дневник воспоминаний бывшего лагерника (1949 — 1955)

Грубиян был осужден на 20 лет по 58-й статье. В первом протоколе, который дали ему подписать, он значился американским шпионом (он ведь напечатал свои стихи в Монтевидео!). Он подписал протокол и воскликнул: «Я могу подписать и сто подобных протоколов, но вы меня не превратите в антисоветчика!».

Я любил разговаривать с ним. Он мне рассказывал о происходящем «за кулисами» еврейской литературы в Москве и Минске, о его поездках в города и местечки с еврейским населением (писателям и поэтам устраивали такие поездки). Его стихи нравились слушателям, и ему от души аплодировали. Этому я верю — его стихи, в самом деле, были очень хороши. Было такое стихотворение: «Ди идише шурелех» («Еврейские строчки»).

Грубиян любил петь душевные еврейские песни, были у него песни и из собственного «золотого фонда». Я научился у него некоторым из них, к примеру: «А шейнер холем хот зих мир гехолемт» («Приснился мне красивый сон»).

Песни Грубияна были хороши не только из-за красивых слов, но и из-за их музыкальности. На один из мотивов, пропетых мне Грубияном, я сочинил лагерную песню: «Осужден я на десять лет»

«Доктора» Грубияна заключенные не любили Он это чувствовал и пытался все объяснить антисемитскими настроениями «бандеровцев». Грубиян был человеком неорганизованным и считал себя несчастным. Все мы в лагере были несчастными, но старались не показывать этого. Грубияну это не удавалось. До ареста он любил жизнь, любил «горькую», любил погулять. А в лагере он превратился в нелюбимого «доктора». Во все времена года он таскал с собой сумку с Красным Крестом на рабочие объекты. […]

То, что я рассказывал о слабостях заключенных к прекрасному полу, как правило, не имело глубокого значения в их жизни. Все подобные рассказы — результат вынужденного монашества в условиях лагерного режима. Естественно, что в таких условиях женщина была верхом мечтаний заключенного, а потому каждый вспоминал и откровенно рассказывал о своей интимной жизни до ареста. Никогда до ареста, вне лагеря и тюрьмы, мне не доводилось слышать на эту тему столько, сколько я слышал в лагере. Даже немолодые люди, серьезные, которые бы на воле никогда не позволили себе говорить вслух на эти темы, рассказывали о своих приключениях и с увлечением слушали подобные рассказы. Возможно, это приносило какое-то облегчение.

Вот образчик подобного рассказа в дни лагерного карантина. Рассказал это железнодорожник с Донбасса лет сорока с лишним. Собирались он с женой и еще несколько человек в доме у кумы. Напились допьяна, и во время разговоров возник такой вопрос: может ли мужчина овладеть женщиной помимо ее желания? Он старался убедить всех, что такое возможно, но кума говорила, что если женщина по-настоящему воспротивится, то ее силой не одолеть. Возник спор. Решили провести пробу. Коли ему удастся одолеть куму помимо ее желания, она ставит гостям ведро водки; если же нет, он ставит столько же. Постелили кровать во второй комнате, и в присутствии собравшихся, на глазах у ее мужа и его жены рассказчик овладел женщиной (тут приводились подробности).

19.8.57 — Заключенные слушали такие рассказы охотно. Спрос порождает предложение. Были настоящие мастера подобных рассказов. В Караганде я наслушался их немало. Вот, например…

Представьте себе еврея лет тридцати пяти, с грустными глазами, низкого роста. Несмотря на стриженые волосы, мятый бушлат, в нем было что-то, указывающее на то, что знавал он в своей жизни и лучшие деньки. Тихим голосом он рассказывал о своих приключениях, и его глаза смотрели на меня откуда-то из глубины прошлого…

В годы Второй мировой войны он был ранен и угодил во Францию, в Париж. После выздоровления каким-то образом связался с коммерческим миром. Познакомился с француженкой-еврейкой (ее звали, кажется, Симона), дочерью кожевенника-промышленника, и тоже начал работать в этой области, занимаясь куплей-продажей. Заработал миллионы франков. В 45-м или 46-м году он поехал по делам во французскую зону Германии, а оттуда — в советскую зону (подробно об этом не рассказывал), где был арестован и получил десять лет. В Караганду его привезли с Урала.

Этот человек много рассказывал о Париже и о француженках, о публичных домах и т. д.

Из евреев Карагандинского лагеря я упомяну еще Крайнмана, человека лет тридцати пяти, выходца из Бухареста. Его отец был очень богатым человеком: владел сетью обувных магазинов во всех городах Румынии, а также несколькими междугородними автобусными линиями… Сам Крайнман принимал активное участие в жизни еврейской общины. С приходом советской власти в Бессарабию его деятельность сошла на нет. «Буржуев» арестовали, и с ними всю семью Крайнмана. Отец умер, мать сослали в Сибирь, а он получил 10 лет. Мать писала ему письма на идиш, письма были весьма странные. Иногда она писала что-то настолько несусветное, непонятное, что можно было сомневаться в здравости ее рассудка. Кажется, в ссылке она вышла замуж. Эта изнеженная госпожа внезапно лишилась своего благополучного положения. В Румынии она имела возможность жить широко, слыть благотворительницей, делать пожертвования… И вот она, разочарованная в жизни, шлет сыну письма на идиш, почти литературные, — в них возвышенные сентиментальные фразы доходят почти до библейского пафоса.

Сам Крайнман тоже был странный. Все, о чем он говорил, принимало налет таинственности. Стиль его идиша был похож на тот, на котором писала мать, — возможно, в Румынии так и говорят на идиш. Иногда он даже говорил шепотом и немного таращил глаза.

Крайнман был всегда аккуратно одет — и лагерную одежду можно было носить так, что она выглядела чистой, подогнанной и нестандартной. Номера на его рукаве, спине и штанине, написанные на шелковом лоскутке, всегда были четкие и ясные. Несмотря на то, что он был уже старым лагерником, в нем еще что-то оставалось от свободного человека: манера говорить, рассказывать была не похожа на лагерную. Как все лагерники, он старался избежать тяжелой работы — и это ему удавалось. Он умел искусно вырезать по дереву, делал деревянные фигурки (по большей части это были бегущие кони). Начальники любили получать такие сувениры от заключенных, и за это они освобождали их от черной работы.

Припоминаю свое посещение барака, в котором жила лагерная администрация из числа заключенных. В частности, там жили все «придурки» лагеря — доктора, нормировщики, счетоводы, экономисты, работники столовой, магазина, и др. Там жил и Крайнман. Он всегда умел неплохо устраиваться. Но этот барак в Караганде был явно плохой — землянка, как и другие бараки. А новые бараки были как раз получше, в одном из них жили и мы с Баазовым и Ходорковским.