Цви Прейгерзон - Дневник воспоминаний бывшего лагерника (1949 — 1955)

Главный нарядчик, Ваня, в противовес упомянутой «интеллигенции», был простым, грубым русским парнем. В его обязанность входило выводить заключенных на работу — по-хорошему или принудительно. Отказчики в первую очередь сталкивались с нарядчиками, которые довольно часто избивали заключенных, увиливавших от работы. Начальство смотрело на это сквозь пальцы. Само собой понятно, что Ваня был опытным старым «лапочником», ждал, что и Баазов исполнит свой «долг» и наделит его частью своих посылок. Но Баазов не знал, как поступить в этом деликатном для него случае с Ваней. Его отношения с ним испортились, но Ваня не страдал от угрызений совести и тут же перевел Меира Баазова на земляные работы. Положение его стало очень тяжелым. Нарядчики слыли собаками среди лагерной администрации. Я слышал страшные рассказы о них.

Бригадиры тоже издевались над заключенными, хотя среди них были и порядочные люди — как, к примеру, упомянутый выше Коноплев. И мой бригадир Конюк, лет 25–27, родом из Западной Белоруссии, был неплохим человеком. Он много читал, любил подискутировать о мировой политике. Его бригада работала внутри лагеря. Это были либо старики, либо больные — инвалиды на треть или на 50 %. Нормы для этой бригады были урезаны, и сама работа была не тяжелой. В основном работали по уборке территории лагеря и следили за санитарным состоянием мест общего пользования. Мы не были с бригадиром приятелями, может быть, потому, что я всегда относился с «уважением» к стоящим надо мной начальникам, даже к самым маленьким из маленьких чиновникам, с которыми мне приходилось сталкиваться по работе.

Типичным бригадиром был Ермаков — русский парень лет тридцати с лишним, привезенный к нам с Дальнего Востока в январе пятидесятого года вместе с Добржинским. Получилось так, что я жил с ним в первом бараке, а потом — во втором. Наши отношения были странными.

Ермаков был из Брянской области, имел срок десять лет за «измену родине». Он был в плену, вернулся домой и поступил работать в милицию. В выражении его гладкого лица без признаков бороды было что-то жестокое. Это впечатление усиливали серые глаза, нос и острый подбородок. Он соблюдал во всем чистоту, следил за своей одеждой, но что-то в нем было отталкивающее — в его голосе, улыбке, смехе и в том, как он разговаривал. Его можно было отнести к категории лагерных волков. Он ругался и изрекал похабщину до тридцать третьего поколения, такие слова, как «падла», «полупадла», «е… рот» и т. п. ругательства лились из его рта, как из пустой воронки. Что бы он ни делал, он прежде всего соблюдал свою выгоду. Подбирал людей в бригаду из состоятельных заключенных, получающих посылки, дававших «на лапу» за облегчение в работе, остальных он загонял на самые тяжелые работы. «Своим» он начислял хорошие проценты выполнения нормы, но и себя в этом не обижал. Если нужно — возьмет лопату и работает сам. С начальством он разговаривал просто и с достоинством. До войны был членом партии.

Ермаков был бабником. Он много говорил о своих успехах. По его словам, в лагере у него были две «жены». По дороге из Сибири он сделал себе «мастырку» — пустил кровь из ноги и лег в больницу, там он вступил в связь с лечившей его врачихой. В кармане у него была фотография женщины. Перед сном он, бывало, вынимал фотографию и громко провозглашал, что этой ночью, мол, он будет наслаждаться с ней…

22.8.57 — Ермаков был острый на язык — язык лагерной похабщины и матерщины. В этом не уступали ему и Добржинский, и некоторые другие. Часто у Ермакова с кем-нибудь возникали споры. Эта словесная перебранка не всегда кончалась мирно, зачастую Ермаков занимался рукоприкладством, в таких случаях он выходил победителем. Заключенные уважали его.

Он часто писал своим «женам» и родственникам. Стиль его писем был возвышенно-безграмотный. Был у него альбом с фотоснимками родственников, девиц, знакомых. Изредка — на праздники и на день рождения — он получал маленькие посылочки от своих родственников и тут же, в один день, съедал их со своими «приближенными». «Невозможно жить на посылках», — говорил он. Никогда ничего не оставлял в камере хранения, все свои припасы держал в тумбочке, в бараке. Но, оберегая свои продукты, он широко пользовался чужими.

Ни Баазов, ни я не дружили с ним, но и не отдалялись от него на пушечный выстрел. Баазов был горяч и иногда вступал в перепалку с Ермаковым, хотя они и не были врагами. Я же никогда не ссорился с Ермаковым, и не только потому, что сказано: «Собака лает…». Он никогда не задевал меня, не создавал столкновений ни словесных, ни действиями, хотя мы оба ощущали присутствие другого в бараке. Бывало, скажет какую-нибудь лагерную «хохму» (в разговоре с другим) и смотрит на меня странным насмешливым взглядом. До сих пор помню его пронизывающий взгляд. В наших отношениях было чувство взаимного недоверия, настороженности. У меня было ощущение, что Ермаков мог быть одним из больших убийц и жестоких людей — прислужников Гнтлера. Если бы мне понадобилось изобразить тип злодея, я бы списал его с Ермакова [9] По сообщению А. Ходорковского, Ермакова убили в лагере заключенные-литовцы. Это случилось после отъезда Прейгерзона из Караганды ( Ред. ). .

Жизнь в лагере — это, в первую очередь, борьба с деградацией, физической и моральной, борьба с голодом за кусок хлеба. Вопрос питания был основным, особенно для тех, кто не получал посылок. Молодые парни, особенно те, кто работал на общих работах, нуждались в добавочном питании. На «пайке» существовать было нельзя, жиров не хватало, сахара давали мизерную порцию. Отсутствие жиров вызывало увеличенную потребность в хлебе. На тяжелых работах давали от 800 до 1200 граммов хлеба в день, но и этого было недостаточно.

Дополнительным питанием были суп, каша, иногда полученные путем обмена на что-то, продукты, покупаемые в ларьке, посылки. Лагерная элита (к ней относились и бригадиры) получала улучшенное питание в столовой. Это делалось неофициально. Поварами и раздатчиками были заключенные — они тоже лучше питались. Если в столовой работал твой товарищ, то тебе уже выдают и пищу лучше, и порцию побольше. Дополнительная ложка супа или каши — милость раздатчика.

В столовой кормились бригадами. Сам бригадир и его помощник находились в столовой и выдавали каждому его порцию. Большой бригаде полагалось несколько дополнительных порций, их отдавали наиболее старательным (или своим «приближенным» и дружкам). Но для себя, конечно, они оставляли самое лучшее. Сказанное относится к горячей пище. Сахар и хлеб каждый получал сам и следил, чтобы ему выдали все положенное.

Ларек в лагере работал нерегулярно. Товар привозили редко, и в такие дни выстраивался большой «хвост» у окошечка ларька. Шум и гам, толкотня, иногда драки по всяким пустякам… До января 52-го года не платили заключенным денег за их работу — таков был порядок в режимных лагерях. В наш лагерь прибывали заключенные и из нережимных лагерей. Многим из них перевели сюда остатки их личных денег. В начале весны 1950 г. вывесили списки заключенных, на имя которых прибыли денежные переводы — это были мизерные суммы: рубли, десятки рублей.