Цви Прейгерзон - Дневник воспоминаний бывшего лагерника (1949 — 1955)

Приказ «собирайся со вшами» дается заключенному, но ему не говорят, куда его повезут, а это невероятно усиливает нервное состояние человека. Он строит различные предположения, начинаются утешения со стороны лагерных «всезнаек». Один говорит, что тут, мол, пахнет освобождением, второй говорит, что намечается «спецнаряд» [11] Спецнаряд — предписания из Гулага (Главного управления лагерями) о переводе заключенного в другой лагерь, в специальное конструкторское бюро, на спецпредприятие и т. п. , третий полагает, что им разрешат свидание с родственниками…

Несколько месяцев назад из нашего лагеря вывезли заключенных, родственники которых жили в Караганде. У меня тоже были родственники в Караганде: теща, сестра моей жены и ее семья. Эти родственники были эвакуированы сюда в годы Второй мировой войны. В 41-м году и я с семьей жил и работал в Караганде, и к нам приехали родители моей жены. Тесть умер в 43 году, а теща была еще жива. В одном из писем жена мне писала, что она хочет приехать в Караганду повидаться с матерью и со мной. Возможно, цензор сообщил содержание этого письма администрации лагеря.

Второй причиной моего этапирования могло быть то, что меня переводят на Север как специалиста по обогащению угля. Специалисты в этой области нужны были в Инте и Воркуте.

С болью в сердце я попрощался со своими товарищами и друзьями. Погрузили нас с вещами на грузовую машину. Сели и два охранника с автоматами. Машина тронулась. Было мартовское утро, снег еще лежал на дороге и на полях. Мы поехали в направлении Майкадука. Я пристально всматривался через щели в деревянном кузове машины в свободный мир… Вот улица Амангельды, где я жил в 41-43-м гг., вот фабрика имени Пархоменко, милиция… За последние семь лет Караганда разрослась, было видно, что идет лихорадочная стройка. Особенно меня удивил Майкадук — практически новый город вблизи Караганды.

После тридцатиминутной езды машина остановилась у ворот пятого лагерного пункта. Это был пересыльный лагерь, отсюда либо освобождали, либо перевозили на железнодорожную станцию для дальнейшего следования.

В пятом лагере я был до 20 апреля, почти месяц. Когда я прибыл, то отдал свои вещи в камеру хранения и получил место в бараке. Это был широкий вместительный барак для этапников, там же жили и освобождающиеся. Нары были сплошные, мое место было внизу.

[…] В пересыльном лагере я встретился с тремя бейтаровцами из Каунаса, хорошо знавшими Пуляревича. Более всех полюбился мне Исраэль Аврович, возможно потому, что он не только знал иврит, но и прекрасно пел — у него был приятный и мягкий голос. Он был солистом хора в Каунасе, писал стихи и музыку. Авровичу было лет тридцать. Внешне он казался грубоватым. К моему сожалению, он не любил повторять свои напевы и песни по несколько раз, поэтому мне не всегда удавалось запомнить слова и мелодию. И все же я помню девять его песен.

Одну из песен (« Увидел ее, когда она шла к роднику за водой» ) я выучил сначала у Штукаревича. Он тоже из Каунаса, получил 15 лет по обвинению в шпионаже. Штукаревичу было лет сорок. Он был черноволосым, среднего роста, широколицым, во рту у него блестели металлические зубы. Штукаревич отбывал второй срок. Впервые он был арестован в сороковом году и получил тогда только пять лет. Отбывал срок в лагере на Урале. Там он был главным нарядчиком — лагерная элита. Его жена в те годы была в эвакуации, где он внезапно появился после освобождения. Он рассказал мне об этом со всеми подробностями. Я понял чувства любящей женщины, страдалицы, когда муж неожиданно возвращается из заключения. Они с женой вернулись в Литву, жили в Вильнюсе. Он работал в книжном издательстве. У них родилась дочь. О причине второго ареста он рассказал мне следующее.

Однажды, во время командировки в Москву, он пошел в Большой театр. Сидевшие рядом с ним мужчина с девушкой говорили между собой на иврите. Штукаревич, тоже хорошо знавший иврит, не смог удержаться и вмешался в их разговор. Оказалось, что это был работник посольства Израиля в Чехословакии, по фамилии, кажется, Орен. Он дал Штукаревичу номер своего телефона и просил звонить. Тот позвонил и даже встретился с этим человеком один или два раза. Вслед за этим Штукаревич был арестован по обвинению в шпионаже и просидел во внутренней тюрьме на Лубянке два с половиной года. Штукаревич был первый, кого я встретил на пятом ОЛПе. Мы много говорили, конечно, на иврите.

[…] Было начало весны, сняло солнце, таял снег, небо было голубое, вся земля просыпалась к новой жизни. Забор отделял нас от этого мира. Внутри находились страстно жаждущие свободы люди, каждый со своей ношей, с каторжными номерами на одежде. Каждая нашивка — крик человека, его души, его сердца…

Вскоре нас стали выводить на работу — очищать в лагере дорожки от льда и снега. Я тоже работал несколько дней. Работа была легкой. Месяц, проведенный мною в пятом лагпункте в Караганде, запомнился как месяц безделья.

26.8.57 — В 5-м Карагандинском лагере мне встретился зэк Зиновий Шульман — известный певец народных еврейских песен. Этого человека я знал с детства — тогда его звали Зюзя. В 1916 — 1918-х гг. мы учились в одном классе в седьмой гимназии Одессы. Эта гимназия была переведена в Одессу из Люблина, из Польши. В годы Первой мировой войны в Одессе ее так и звали — Люблинская гимназия. Она размещалась на Старопортофранковской, в доме второй Одесской гимназии. Мы учились во второй смене. Инспектором у нас был Ярема. У него была своя система обучения латыни и свои учебники. Он был невысокого роста, с большим животом. Моим любимым учителем был Козлов, преподаватель русского языка. Это был пожилой человек с седыми широкими усами, чистым розовым лицом, грудным и несколько простуженным голосом. Я был в числе его любимых учеников Не было такого сочинения по русскому языку, чтобы я не получил у него «5». С детства я любил мечтать и сочинять.

Я хорошо помню учителей, обучавших меня сорок и более лет тому назад. Вспоминается математик Александр Иванович — молодой человек высокого роста, постоянно кашляющий, бледный, с красивым голосом; учительница французского языка, которой я посвятил сентиментальное сочинение на французском языке об осеннем листопаде, старый барон, учитель немецкого языка…

Большинство учеников были дети из еврейских семей. Детей беженцев принимали сверх процентной нормы. Я тоже был беженцем из Шепетовки. (Моя семья переехала из Шепетовки в годы войны в г. Кролевец Черниговской губернии.)

Из гимназистов Люблинской гимназии я помню Зинюка, Полищука, Медведева (все евреи) и др. Среди них и Зюзю Шульмана, черноволосого парня с приятным лицом, немного выпуклыми глазами. Он был сыном знаменитого кантора, певшего в Большой одесской синагоге. Однако я предпочитал слушать кантора Минковского, певшего в синагоге Бродского, и его замечательный хор, в котором пели и девочки, в сопровождении торжественной музыки органа: «Мекадеш мелех ир мэлуха…» .