Цви Прейгерзон - Дневник воспоминаний бывшего лагерника (1949 — 1955)

Предпочитали покупать на эта деньги сахар и масло — самые необходимые продукты. Отстоять очередь и купить продукты было делом героическим.

Я уже писал, что в наказание за мое упорное нежелание подписывать протоколы допроса следователь лишил меня права пользоваться ларьком. Это было в Лефортове, но запрет некоторое время действовал и в лагере. Жена мне переводила ежемесячно по 200 рублей, и на моем счету было больше тысячи рублей. Эти деньги пришли в Караганду, и некоторое время я был самым богатым в лагере. Но из-за больших очередей я почти не мог пользоваться ларьком. Когда меня перевели на Север, на моем счету было около 900 рублей. Потом эти деньги где-то затерялись…

Бригадиры и другие «начальники» получали в ларьке продукты без очереди. Кое-кто из них получал ларьковые продукты как «подношение» от своих работяг. Вообще, в лагере были дающие и получающие, волки и овцы…

Однако в лагере имели место не только несправедливость и попрание человеческих прав. Были также истинно дружеские и братские отношения, верность, сердечная любовь. Чаще всего такие отношения наблюдались между людьми одной национальности. Литовцы дружили с литовцами, украинцы — с украинцами, эстонцы — с эстонцами… Некоторые заключенные жили одним «котлом» — все у них было общее, кормились, по большей части, из одного котелка. Все, что удавалось достать одному, делилось пополам — на двоих, и съедалось вместе. Иногда собирались группами, пели и молились.

Большинство молящихся были литовцы-католики. В Караганде я познакомился с двумя литовскими священниками. Имя одного из них — Акабичус. Он был очень религиозен, молился ежедневно во время прогулки. Ходил на своих кривых ногах туда-сюда и шептал молитвы. Этот человек слыл «сухарем». Лет ему было за тридцать, литовцы его уважали. Он, как и другой священник, работал на общих работах.

Второй священник — молодой человек с приятным, почти «ангельским» лицом, всегда улыбающийся, с крупными белоснежными зубами. Его любили все заключенные. У него был приятный проникновенный голос, идущий от сердца.

23.8.57 — Большинство литовцев были верующими, носили на шее крестики. В католические праздники собирались в нашем бараке, где жили оба священника, молились и пели литовские песни. Пели хором, но иногда пел соло младший из них. Песни были религиозными: «Аве Мария», «На реках Вавилонских» и другие. Молящиеся слушали с трепетом.

Внезапно молодого священника отправили этапом в Литву. После его исчезновения что-то угасло в нашем бараке. Но все мы радовались его судьбе: говорили, что его освобождают. Через год я встретил его на Севере, он рассказал мне (он плохо говорил по-русски), что ему заменили десять лет на двадцать пять: что-то новое обнаружилось в его деле. Было это в Вильнюсе.

А священник Акабичус все так же ежедневно шагал по тропке лагеря на своих кривых ногах, обутых в валенки. И губы его продолжали шептать молитвы своему католическому богу.

Кроме католических священников, были и греко-католические — к этой вере принадлежали многие украинцы из Галиции и Буковины. Они были православными, признающими Папу Римского. Большинство из них были с Западной Украины. В праздничные дни они тоже собирались и пели грустные украинские песни. Если же их праздник совпадал с выходным днем (например, первый день Пасхи), то это чувствовалось даже за пределами барака. Заключенные собирались группами на территории лагеря, беседовали, пели удивительно гармонично. В лагере крепкие напитки были запрещены, и любителям выпить бывало вдвойне грустно. Весеннее солнце сияло в чистом голубом небе, проплывали белые облака. Земля была еще сырая, недавно сошел снег. Садились на скамейки около бараков. На покатые крыши бараков забирались молодые люди… Пели хором, разговаривали. Воспоминания, воспоминания…

Из Караганды я написал письмо Сталину с просьбой о досрочном освобождении и передал его работнику «спецчасти» лагеря, во главе которой стоял длинный, как жердь, майор, большой любитель выпить. В нетрезвом состоянии он бывал мягок с заключенными и не скупился на обещания. Однажды он даже подал мне руку (это было категорически запрещено) и сказал, что скоро меня освободят. Вообще офицеры, работавшие в лагере, распространяли среди арестованных подобные «параши», особенно весной. Когда начинали дуть теплые ветры, молодые люди с особой силой мечтали о свободе, девушках, жизни, которую они оплакивали в глубине души. В такие дни администрация лагеря боялась побегов, а цель «параш» была в том, чтобы отвлечь мысли зэков от подобных поступков.

Через некоторое время я получил отрицательный ответ на мое заявление. В 1950 — 53-м гг. нельзя было и мечтать об освобождении. Положительные ответы стали приходить только в 54-м году.

24.8.57 — В 3-м ОЛПе карагандинского «Песчаного лагеря» я провел год и почти три месяца. Это был для меня тяжелый год. Связи с семьей почти не было. Но были и светлые моменты — Пуляревич и его песни, Баазов, парни из «Эйникайт», мои утренние молитвы; чистое небо, утренняя звезда — мигающая и утешающая, вечерние золотые сумерки, переходящие в ночь, распространяющую на весь мир праздничную тишину. Но на этом фоне виднелись сторожевые вышки и силуэты солдат с автоматами в руках…

В конце пятидесятого года мы с Усовым получили из Москвы отрицательный отзыв на наше изобретение. Мы послали ответ, в котором мотивировали наше несогласие с таким решением. Начали работать над новым вариантом изобретения. В начале марта наш ОЛП посетил начальник спецчасти «Песчаного лагеря» майор Абрамов. Это было утром, когда все ушли на работу, кроме Баазова, меня (я занимался своей работой в бараке) и дневального. Майор поговорил со мной немного о нашем изобретении (он напомнил мне отрицательный ответ) и, казалось, смотрел на меня неблагожелательно. Через несколько дней после посещения майора из нашего ОЛПа этапировали около двадцати человек. Меня тоже внесли в этот список.

Под вечер нарядчик известил меня о предстоящем на следующее утро этапировании, применив тюремную формулировку: «Собирайся со вшами!» [10] На тюремном сленге это означает «Собирайся с вещами!» Это было для меня как гром среди ясного дня. Вообще заключенный не радуется, когда его переводят из одного лагеря в другой, и даже из одного барака в другой. В человеке, видимо, есть что-то от кошки — привычка к своему месту. Тем более, что мне не так уж плохо было тут, а переход на новое место, возможно, принесет неприятности. В течение пятнадцати месяцев я приспособился к своему положению в 3-м ОЛПе, привык к людям, работе.