Цви Прейгерзон - Дневник воспоминаний бывшего лагерника (1949 — 1955)

И вот я прихожу в барак и вижу, как Крайнман сидит на нарах и ножом искусно вырезает маленькую лошадку, скачущую в аллюре. Ноги у нее стройные, голова с гривой, гордо задранной ввысь. Возможно, этот странный зэк выразил в фигурке свою мечту. Но эта выразительная, устремленная вперед лошадка, делается для невежественного начальника лагеря, грубого и жестокого, ненавистного всем заключенным. И она будет красоваться на его письменном столе…

20.8.57 — В нашем лагере был заключенный из Бессарабии. Его, в то время 17-летнего, арестовали восемь лет назад, в 42-м году. Он родился и жил в Теленешти. В начале войны ушел из дому, оставив там мать и сестру, и подался в Россию. Он был молод, никаких документов при нем не было. После всяких приключений и трудностей в те тяжелые дни он был арестован и обвинен в шпионаже. Следствие было кошмарным, он ослабел от голода и холода. Следователь сказал ему, что если он подпишет, что шпионил в пользу Румынии, его освободят тут же, а если нет — конец его будет горьким. Парень — молодой и неопытный — подписал. Разумеется, получил 15 лет.

Когда я познакомился с ним в 50-м году, ему предстояло отбыть в лагерях еще семь лет. Теперь он был старым лагерником, но лицо оставалось детским, в глазах затаилась наивность, на губах — улыбка. Он все время был на общих работах, мы ему понемногу помогали продуктами.

Этот парень мне много рассказывал о своей жизни в Теленешти. Это были его золотые годы: детство, жизнь с устоявшимся бытом, незабываемые дни… Стадо, возвращающееся медленно с пастбища, сытая скотина, пыль и свист кнута над головами животных. Легкий теплый ветерок приносит с собой запах фруктов и цветов. Виноградники, бочки молодого вина, сухофрукты. Образ девочки с тонкой талией — длинные косы и черные смеющиеся глаза…

Этот парень был первый, спевший мне песню «Бельц, майн штетеле Бельц» . Музыка этой песни проникает глубоко в душу. На этот мотив пели еще такие слова: «Сион — мать моя, дочь Сиона — душа моя…» . Как живого вижу перед собой парня из Теленешти — его лицо ребенка и грустные испуганные глаза…

В конце пятидесятого года привезли в наш лагерь еврея моего возраста — Илью Ароновича Жаботинского. До ареста он работал на автомобильном заводе имени Сталина (ЗИС) в Москве. На этом заводе было арестовано около ста человек из административного и технического персонала (среди них только несколько неевреев). Исполняющий обязанности директора (директором был тогда Лихачев, чьим именем позже был назван завод), главный конструктор, начальники цехов, их помощники — все были арестованы. Даже врач-еврейка, заведующая поликлиникой, и заведующий столовой Соломон Моисеевич Файман тоже были арестованы. Причина ареста — ложное обвинение во вредительстве, в создании на заводе еврейской организации с целью отдать все «теплые местечки» в административном управлении евреям… Врачей обвинили в том. что в первую очередь они лечили евреев; Файмана — что он кормил евреев самыми лучшими блюдами и т. п. Детали и подробности «вредительства» я не знаю, но по этому поводу ходили разные слухи — странные и удручающе оскорбительные. По окончании следствия почти всем «обвиняемым» дали по 25 лет. В отличие от других заключенных, по решению ОСО осужденных по делу ЗИС предписывалось держать только на тяжелых физических работах.

До ареста Жаботинский был членом партии, начальником одного из цехов ЗИС. К несчастью, у него, уже немолодого человека, было очень больное сердце. По состоянию здоровья его надо было полностью освободить от любой физической работы. Леменёв попытался это сделать, но на «деле» Жаботинского была надпись: «Только на тяжелых работах». И зав. спецчастью заставлял выводить его на черную работу. Несколько дней он работал на тяжелой работе, пока не получил инфаркт.

21.8.57 — Леменёв госпитализировал Жаботинского на свою ответственность, и майор, зав. санитарной частью, утвердил это. Я уехал оттуда и не знаю, чем все это кончилось. О Файмане расскажу дальше, я знал его по Воркуте.

В моей памяти оставили след и неевреи, которых я знал в третьем ОЛП Караганды. Вот, например, Михаил Сергеевич Янковский, о котором говорили, что он еврей. Это был красивый человек, лет сорока, а может быть, моложе. Волосы рыжевато-золотистые, красивая посадка головы, крепкое телосложение. До Второй мировой войны он был сценаристом в Ленинграде, работал в театре. Выпустил несколько кинокартин. Был офицером, после окончания войны служил в советской зоне Германии. Был арестован Абакумовым, который тогда еще не был министром ГБ.

Янковский был старшим экономистом лагеря. Мне точно неизвестно, в чем заключалась его работа, но, во всяком случае, это была важная должность (в сравнении с общими работами в лагере). Янковский был одним из главных «придурков». Он получал из Ленинграда от сестры посылки, но не брезговал также брать «на лапу» — то есть подношения от заключенных: те, кто давал «на лапу» экономисту, нормировщику и нарядчику, получал работу получше.

Янковский жил в лагере в относительно приличных условиях. У него было совместное хозяйство с Мельниковым, молодым парнем, работавшим в лагере электриком и получавшим много посылок. Отец Мельникова — крупный партийный работник — был арестован и расстрелян еще в 37-38-м годах. Сын получил 25 лет и должен был освободиться только в 1972 г.

И Янковский, и Мельников относились к лагерной «интеллигенции». Они много читали (книги они брали в КВЧ, а также у Ходорковского и других заключенных), вели беседы и споры. Янковский был хорошим оратором, любил рассказывать (сочинять «параши») и спорить. Он жил в бараке АТП (административно-технического персонала). Каждый раз, входя туда, я слышал голоса Янковского, Мельникова и Добржинского.

Янковский был своим человеком и в клубе КВЧ, где он организовал группу артистов и поставил с ними несколько спектаклей. Заведовал клубом зэк Смирнов — рослый мужчина с бледным лицом, работавший до ареста кем-то по линии искусства. Смирнов был также ответственным за хор, библиотеку, газеты. Это был приятный человек, хотя его, как и всех работников КВЧ, подозревали в стукачестве. Через несколько лет мне рассказали, что он умер в лагере от туберкулеза.

В начале 56-го года, после моего освобождения, я встретил Янковского в поезде Воркута — Москва. Он работал в Сыктывкарской филармонии.

Среди лагерной «интеллигенции» числился и главный нормировщик Добржинский, поляк, лет тридцати, офицер. Он, как мне кажется, служил в армии Андерса, в чем-то провинился и получил десять лет. Он тоже был говорун и «лапочник». У него были на Дальнем Востоке жена учительница и ребенок. Он получал от нее теплые письма.