Цви Прейгерзон - Дневник воспоминаний бывшего лагерника (1949 — 1955)

Вообще Леменёв был хорошим человеком, с еврейским сердцем. Он был активен, хорошо организовал лечебный пункт и больницу. Начальником санитарной части был майор — порядочный человек, который хорошо относился к заключенным; его отношения с Леменёвым были неплохие.

Я имел инвалидность из-за болезни желудка до конца пятидесятого года. В декабре, при комиссовании, меня признали годным для работы. Я и в самом деле чувствовал себя не так уж плохо, боли в животе меня уже не так донимали, я вернулся к своему нормальному весу.

17.8.57 — Вчера мы разговорились с одной женщиной, продающей вареную кукурузу на берегу Азовского моря. Ей лет восемьдесят пять. Соседи притесняют ее, хотят свести ее в могилу! Конфликты у них из-за комнаты, а она живет в коридоре. Она их называет: «немецкие шкуры». Когда тут была немецкая власть, они передавали в руки властей евреев, коммунистов и комсомольцев. Старуха — православная.

Продолжу свои воспоминания о лагере. Комиссование лагерников производилось для проверки и установления категории труда. Врачебная комиссия состояла из нескольких врачей. Председателем комиссии был еврей в чине майора (специалист по кожным болезням). Члены комиссии — женщина-врач, наш майор (начальник санитарной части). На комиссии присутствовал и Леменёв. Он зачитывал истории болезни и данные о заключенных. Он старался в их пользу. Заключенные нашего лагеря были молодые и здоровые. Комиссование длилась недолго — не более одной минуты на заключенного.

Когда подошла очередь инвалидов, то я был освидетельствован и переведен в категорию «интруд». Леменёв, можно сказать, воевал за меня, обратил внимание членов комиссии на мой возраст (пятьдесят лет), на состояние моего сердца, желудка, позвоночника, но майор-еврей твердил одно: «интруд». Тогда Леменёв отправил меня на второй ОЛП для рентгеновского обследования. Но все это было ни к чему, так как официально я уже числился переведенным в категорию работающих инвалидов.

Я вспоминаю о своей поездке во второй ОЛП. Нас, нескольких зэков, везли в открытой грузовой машине, но тогда уже возили на работу в закрытых машинах, то есть с четырех сторон ставились деревянные стенки, но верх был открыт. Заключенные могли видеть только небо. Два конвоира с автоматами стояли снаружи, около кабины водителя. В каждой машине возили по 25 человек, по числу человек в бригаде (приблизительно). Езда на работу была не очень приятной.

На втором ОЛПе я встретил Ицхака (Исаака Борисовича) Каганова из нашей «группы». До ареста он возглавлял филармонию в одном из городов центральной России. В лагере он работал в КВЧ, организовывал вечера (был неплохой оркестр), в его распоряжении были также газеты и библиотека. Он обрадовался мне, радость была взаимной. Глаза у Ицхака в тот солнечный зимний день были сине-голубые. С тех пор, как я видел его в последний раз в Москве, он похудел, но и сейчас был высоким, широкоплечим. На втором ОЛПе находились центральный лазарет «Песчаного лагеря» и все прочие централизованные медицинские службы. Сюда привозили больных заключенных из всех ОЛПов лагеря. Ицхак знал о происходящем за пределами второго ОЛПа. Он рассказал мне о Плоткине, о братьях Зарецких (их я не знал), которые тоже были в Караганде. Из нашей «группы» на Север (в Абезь) попал только Браккер. Состояние Плоткина было плохое, он был на тяжелых общих работах (он был старше меня, и через год-два его перевели в инвалиды). Один из братьев Зарецких был инженером-строителем и работал по специальности. Второй Зарецкий был в прошлом членом партии. Это был непоколебимый человек, и для лагерной администрации он представлял собой твердый орешек

Мы поговорили о нашем положении. Я сказал Ицхаку, что нет никакой надежды. Он меня утешал и даже удивлялся, как можно быть таким пессимистом в нашем положении. Он мне сказал много хороших слов, и по сей день они звучат в моих ушах. Он был убежден, что мы все же достигнем Земли обетованной. Когда он говорил, его глаза светились по-особенному.

В рентгеновском кабинете меня обследовала врач-лейтенант. Леменёв пытался убедить и ее, что я тяжело болен, но моя язва двенадцатиперстной кишки тогда уже зарубцевалась, это и записали в карточку. Меня перевели в бригаду Конюка, работавшую в лагере. Бригадир относился ко мне хорошо, основная моя работа была в бараке — письменная работа по составлению карточек работающих, занимавшая у меня ежедневно не более двух часов.

В распоряжении Леменёва были и фельдшеры, провожавшие зэков к месту работы. Их было пять-шесть человек, по количеству объектов работы. Фельдшер был в белом халате, с санитарной сумкой через плечо, в которой были разные медикаменты: йод, вата, бинты, таблетки от головной боли, желудка и т. п. Фельдшеров в лагере почему-то звали «докторами». Никакой медицинской подготовки у них не было. Один из них в прошлом был греко-католический священник из Западной Украины, он считался самым опытным среди них. Что же можно сказать о таком «фельдшере», как Грубиян?

Мордехай (Матвей, Мотл) Грубиян — еврейский поэт, печатавший свои стихи в «Эйникайт» и «Советиш геймлаид», а также за границей (он гордился тем, что его печатали даже в Монтевидео). Он немного хромал на одну ногу, кажется, из-за ранения во второй мировой войне. Почти всех еврейских писателей и поэтов арестовали, когда закрыли издательство «Эмес», газету «Эйникайт», Еврейский театр и прочие еврейские учреждения. Тогда же арестовали и членов Еврейского антифашистского комитета (за исключением некоторых). Среди арестованных писателей, писавших на идиш, были Бергельсон, Фефер, Гофштейн, Квитко (говорили, что они были расстреляны), Добрушин (умер в лагере Абезь), Ш. Галкин, Кипнис, Гефт, Керлер, Штернберг и многие другие.

Среди них был и Мотл Грубиян. Я дружил с ним. Он много курил, его пальцы почернели от табака. Был немного болтлив. Имя его русской жены — Дина. Видимо, она не очень одобряла его литературную работу в области еврейской поэзии. Когда его назначили фельдшером, он попросил жену прислать ему популярный учебник по медицине. Она прислала книгу и надписала ее примерно так: «Моему Мотыльку с надеждой, что он оставит свои мечты и начнет заниматься медициной».

18.8.57 — У Грубияна были хорошие отношения с цензором — он играл с ним в шахматы. Когда жена прислала ему книгу его стихов на идиш, то ему отдали ее. Это была довольно тонкая книжка. Я читал ее несколько раз. Это были лирические стихи, некоторые из них просто замечательные, как, например, «Дос зейгерл» («Часики»), стихи о Минске, народные песни и пр.

По словам Грубияна, муза посещала его в утренние часы. Он писал в кровати, около которой лежала стопка бумаги. На каждое стихотворение он тратил много бумаги — напишет и вычеркнет, напишет и опять не так. После каждого исправления переписывал набело. Так он, бывало, работал, не сходя с кровати, до двух-трех часов дня.