Цви Прейгерзон - Дневник воспоминаний бывшего лагерника (1949 — 1955)

Почти каждую субботу, каждый праздник, а иногда и в будни, я ходил слушать Минковского… Одесса в те годы была еврейским городом, в ней еще творили Х. Н. Бялик, И. Клаузнер, М. Усышкин, работало издательство «Мориа»…

Клаузнер был моим наставником в изучении иврита. Я бывал у него дома, он давал мне книги для чтения. В первое посещение он дал мне полное собрание Ялага в черном переплете. Клаузнеру было тогда лет сорок.

И вот, в начале весны 51-го года в пятом лагпункте «Песчаного лагеря» в Караганде я встретил зэка Зиновия Шульмана. Он получил 10 лет якобы за желание в 47-м году убежать за границу. Перед арестом Шульман жил во Львове. Его русская жена тоже имела какое-то отношение к искусству. Он рассказал мне, что ему действительно предложили как-то, как еврейскому певцу, поехать на гастроли за границу (из Львова в те годы легко было перейти в Польшу). Об этом предложении он тут же сообщил властям…

В те годы в нашей стране было несколько исполнителей еврейских народных песен: Эппельбаум, Любимов, Сара Пивик, Шульман и др. Я любил Сару Пивик, с которой познакомился в 1945 г. у поэта Самуила Галкина. Шульман был весьма популярен. Его недостатком было корыстолюбие: за участие в праздничной синагогальной службе он брал слишком высокую плату. В лагере, после длительных уговоров, он спел мне песню «Барановичи», которую я до сих пор не слышал. Замечательная песня.

Шульману в лагере приходилось трудно. Его направили на общие работы, и он все время занимался поисками протекции. Он хотел устроиться в КВЧ певцом (он пел русские романсы, песни, арии и др). До моего отъезда из Караганды это ему не удалось. При наших встречах Шульман всегда жаловался на свою тяжелую судьбу.

…А в воздухе чувствовалось приближение весны, во всем ощущалась ее поступь. Снег таял, земля постепенно подсыхала, кое-где пробивалась трава.

27.8.57 — Где бы ни жил человек, он ждет и надеется — особенно заключенный в пересыльном лагере. Наш барак походил на вокзал: одни прибывают, другие уходят. Освобождающиеся доживали тут свои последние дни заключения. Уж в этом отношении администрация лагеря была точна: того, кто дожил до окончания срока, выпускали в тот же день без всяких задержек.

Как-то ночью в бараке поднялась суматоха: у кого-то из освобождающихся случился сердечный приступ. Дверь барака, как обычно, была заперта снаружи. Начали кричать, стучать в дверь. Прошло немало времени, пока услышали, открыли дверь и привели врача. Тем временем освобождающийся успел совсем «освободиться» — он умер… Видимо, сердечнику было нелегко преодолеть все трудности и то постоянное физическое и душевное напряжение, в котором он находился много лет.

А порядок и режим в лагере не меняются. День проходит и такой же день его сменяет. Невкусная пища в столовой — каждый день пшенный суп, пшенная каша, черный хлеб и кусочек вареной рыбы. Я потерял ложку и был вынужден пить свой суп прямо из миски в течение нескольких дней (миски алюминиевые), а кашу подцеплять хлебной коркой. В столовой 5-го Карагандинского пересыльного пункта стояли длинные голые столы, длинные кривые скамейки. На стенах висели картины, те самые знаменитые картины, вывешиваемые всюду: «Охотники» Перова, «Медведи в лесу» Шишкина, «Аленушка» Васнецова, и конечно, натюрморт — дичь, рыба и фрукты. На фоне этих картин сидит за длинным столом пожилой еврей и пьет пшенный суп… А снаружи весна, легкий весенний ветерок, ласкающий и вселяющий надежды…

Наконец стали отправлять этапы в Инту, на Крайний Север. Я забрал свой чемодан из камеры хранения и поставил его под нары (еще на 3-м лагпункте я купил себе деревянный чемодан за десять рублей). Всех заключенных вывели во двор и там стали выкликать фамилии тех, кто должен был отправиться на этап. Каждый, услышавший свою фамилию, обязан был назвать свое имя, отчество, год рождения, статью и срок осуждения, начало и конец срока.

Мою фамилию в тот день не назвали. Этап был разделен на две группы, я попал во вторую. Я вернулся в барак и увидел, как первая группа выходит. Кто-то открыл мой чемодан и вытащил оттуда остатки продуктов, сохранившиеся от посылки в третьем лагере: сахар, масло и маргарин. Вещи не тронули. Оставшиеся в бараке рассказали, кто меня обокрал. Это был старый матерый вор. Я встретил его потом в Инте.

На следующий день отправили и нас. Шалом, Караганда! Мы едем на Север: Петропавловск, Свердловск, Киров, Инта.

…Итак, опять столыпинский вагон. Опять те же тесные клетки-купе, в каждую из которых впихнули по тридцать человек с вещами. Я сижу внизу, мешок и чемодан под скамейкой. Мое место около двери с решеткой и с окошком для подачи пищи. Питание такое же: хлеб и селедка. Дважды в день давали воду. Было плохо, совсем плохо. Естественные надобности — галопом: солдаты подгоняют…

Путь от Караганды до Инты занял 22 дня. Основные остановки были в Свердловске и в Кирове (Вятка). Но теперь я не был зеленым новичком: у меня уже был определенный лагерный стаж и глаза мои видели немало. И на этом пересыльном этапе я встретил разных лагерных типов.

28.8.57 — […] Вот еще один человек, с которым я познакомился ранее на 3-м лагпункте — Кононенко. Как и Грубиян, он был «доктором» на рабочих объектах, но в отличие от него Кононенко имел отношение к медицине: до ареста он был то ли фельдшером, то ли помощником фармацевта. Кононенко с женой жили в Пятигорске. По его словам, он был осужден за самовольный уход из армии. Кроме того, у него были какие-то подозрительные связи с немецкими оккупационными властями по линии купли-продажи разных медикаментов.

Кононенко был лет тридцати пяти, среднего роста, широкоплечий, у него были золотистые волосы, гладкое лицо, прямой нос, синие глаза. В 3-м лагпункте он читал мне свои письма жене. Писать он любил, писал много, в том числе и безграмотные стихи. Каждый раз, когда мне доводилось читать его «стихи», мне казалось, что я глотаю лягушку. В этом человеке было что-то отталкивающее, несмотря на то, что он был всегда опрятно одет, хорошо подстрижен и с гордостью носил медицинскую сумку. Леменёв его не любил, майор — тоже. Полагаю, что он искал сближения со мной из-за моих хороших отношений с Леменёвым. В конце концов его перевели на общие работы. Его жена приехала в Караганду, и каким-то образом ему удавалось встречаться с нею. Она приходила на рабочий объект до прихода заключенных и солдат и пряталась в укромном месте. Когда заключенные расходились по рабочим местам, Кононенко уединялся с женой… Это обнаружилось, и его отправили на Крайний Север.

Во время этапа Кононенко постарался сблизиться с ворами и вскоре разительно изменился: тонкий налет культуры слетел с него, и он превратился в лагерного волка, участвуя даже в кражах (я сам был свидетелем того, как он рылся в чужих вещах). «Доктор» Кононенко не страдал ни элементарной скромностью, ни угрызениями совести. Язык у него также быстро стал лагерным в полном смысле этого слова. Из любого спора он всегда выходил победителем. В нем было что-то от палача. Его интересовала только личная выгода. Его голос имел широкий диапазон — от воркотни голубя до громовых проклятий и отвратительной брани. На того, кто с ним сталкивался впервые, он производил положительное впечатление умением разговаривать и вежливыми манерами. Но это было только внешне.