Цви Прейгерзон - Дневник воспоминаний бывшего лагерника (1949 — 1955)

Таков был тон их переписки, зов мужчины и зов женщины. Постепенно в этой переписке стали принимать участие заключенные всей камеры…

В Кирове мы провели первомайские праздники. Во время больших праздников (1 и 2 мая, 7 и 8 ноября) мы всегда получали улучшенное питание, но в кировской тюрьме мы этого почти не почувствовали, только суп был более вкусным…

В Инту мы прибыли 12 мая 1951 г. Со станции (маленькое некрасивое здание) нас повезли по местной железнодорожной ветке в 5-й лагпункт. Мы прибыли туда вечером. Был туман, шел снег. Более часа мы стояли с вещами за воротами лагеря, наконец, разрешили войти. Сделали «шмон», перекличку и пустили в неприглядный барак с двойными нарами.

Я оставил свои вещи в камере хранения и немного прогулялся по лагерю. За оградой простиралась необъятная тундра, только карликовые березки росли тут и там. Чахлые, маленькие деревца. Шел снег — и это 12 мая! Снег, туман, холод, неизвестное будущее, чужие люди.

На следующий день — медицинская проверка в санчасти. Я опять по состоянию здоровья получил инвалидную категорию. В этапе я сильно ослабел. Меня решили на некоторое время госпитализировать. Пока это оформляли, прошло несколько дней, в течение которых я работал на общих работах в каменоломне недалеко от лагеря.

Руководителем работ был Сергей Владимирович, «дядя Сережа», о котором забыл написать раньше. Я знал его по 5-му Карагандинскому лагерю. Ему было сорок с лишним. Невысокий ростом, волевой, быстрый, энергичный человек, он тоже имел второй срок. В первый раз он был арестован в 34-м или 35-м году в Ленинграде. Он был инженер-механик. Его беда была в том, что когда-то он получил записку от Зиновьева, бывшего в то время одним из главных представителей власти в Ленинграде. В ней говорилось об устройстве Сергея Владимировича на работу на одном из заводов. По его словам, эта записка погубила его. Тогда он получил 15 лет, теперь получил второй срок — 10 лет. Несмотря на то, что он был старым зэком, к нему не пристали грубость и лагерный жаргон. Его уважали заключенные, он часто бывал нашим «представителем» перед администрацией лагеря при разрешении возникавших проблем. У него был свой «дневальный»: Сергей Владимирович любил понежиться, хорошо покушать, в общем — умел устраиваться.

Работа в каменоломне была не из легких, тут надо было работать лопатой, ворочать киркой. По специальности я горный инженер, и мне были знакомы работы по добыче угля открытым способом. Я подсказал Сергею Владимировичу, как вести работы с большим эффектом при затрате меньшей мускульной энергии. Я очень ослабел. Вскоре меня положили в лагерную больницу.

5-й лагпункт «Минерального лагеря» (так он назывался) был больше других лагерных пунктов в Караганде. В Минлаге было несколько тысяч человек, в их числе около семисот женщин. Но никаких контактов между мужчинами и женщинами не было. Женские бараки имели отдельную зону внутри общей зоны лагеря. Ограждение женской зоны состояло из рядов колючей проволоки, и вход всегда охранялся женской командой. Мы могли видеть женщин только издали или когда их водили под охраной солдат на работу и с работы. Женщины были одеты в бушлаты или телогрейки, такие же, как у мужчин, с такими же каторжными номерами. Только юбки по цвету отличались от мужских брюк.

Многие женщины опустились, стали неряшливыми, не следили за одеждой, были бледными и молчаливыми. Но были женщины (и не только молодые), которые, почувствовав взгляды мужчин, направленные на них с тоской и вожделением, как-то по-особому реагировали, поправляли головные платки, смотрели с любопытством и готовностью. Они посылали радостные улыбки, приоткрывали губы и показывали ряды красивых зубов. Щеки у них розовели, проснувшаяся женственность преображала лица, они что-то шептали друг другу. Только ноги продолжали механически шагать — множество ног, обутых в грубую лагерную обувь…

Часть женщин прибыла в Инту вместе с нами из Караганды. Эти были, в основном, украинские сектантки: баптисты, евангелисты, субботники, иеговисты и др. Они собирались группами и пели свои грустные песни. Были и мужчины-сектанты. Мне особенно запомнился украинский парень из города Ровно — Максимов. Ему было лет 25, он был страстный евангелист с красивым лицом, большими черными горящими глазами и приятным мелодичным голосом.

1.9.57 — Максимов был бесхитростным, искренне верующим человеком. (Из такого мог выйти провидец, пророк.) Он получил 25 лет за то, что ходил по деревням и нес «слово Божье». Я с ним много разговаривал. Он хорошо знал Библию (в том числе и Ветхий завет). Мне кажется, что в его намерениях было обратить меня в свою веру. Меня же привлекали его мелодичные песни. Максимов пел их очень душевно и с пафосом. Когда он умолкал, его пение еще долго звучало в моих ушах. Это были песни утешения, надежды, с простыми, проникновенными словами и несложной рифмой. Вокруг Максимова собирались все евангелисты.

В дороге была возможность поговорить и с женщинами, которых перевозили с нами в этапе. Обычно это было возможно при переходах, во время ожидания погрузки в вагон, в ожидании приема в пересыльную тюрьму или лагерь, при выводе на железнодорожную станцию, перед посадкой и т. д. Украдкой, но поговорить было можно. В нашем этапе было две евангелистки, которых переселяли в Инту. Они знали Максимова еще в Ровно. Одна из них — замужняя женщина, имевшая детей, вторая — молодая девушка, ее сестра. Обе они относились к Максимову с уважением, он с ними разговаривал как с родными сестрами. Каждая из них получила по десять лет. Их тоже водили на общие работы.

Максимов хорошо работал в каменоломне. Со временем он похудел, лицо его стало бледнеть, но он был молод, здоров и продолжал много работать. О Максимове у меня остались добрые воспоминания. Это был человек с чистой душой. До ареста я писал роман «Когда потухнет лампада» (закончил первую часть), в котором рассказывается о том, как евангелисты спасли еврейскую девочку во время немецкой оккупации.

В свердловской тюрьме я встретил немца-сектанта из Нижнего Тагила, что на Урале, куда он был привезен из автономной республики немцев Поволжья. По его словам, он работал на крупном заводе и имел большой стаж по своей специальности. У него были жена и четверо или пятеро детей, большой дом, корова, свиньи и куры. В этом отношении немцы преуспевали: они были хорошими хозяевами. Этот немец — Андрей Николаевич — был евангелистом, проповедовал эту веру, стоял во главе евангелистской общины в Нижнем Тагиле. Он пел песни по-немецки, некоторые из них были похожи на песни, которые пел Максимов. Я не думаю, что Максимов ненавидел евреев, но этот немец — Андрей Николаевич — был всем сердцем за режим Гитлера и, по-видимому, даже не был против уничтожения евреев. Видимо, среди евангелистов есть разные люди, и нельзя их мерить по одной мерке.