Цви Прейгерзон - Дневник воспоминаний бывшего лагерника (1949 — 1955)

В Инте я встретил Мустафу Адали — турка, с которым я провел много дней в Лефортовской тюрьме в Москве. Я встретил его недалеко от парников, где он работал ночным сторожем и истопником. Мы поговорили, вспомнили прошлое. Выяснилось, что из Москвы его вывезли в Инту еще в 49-м году, и его надежды на освобождение полностью рухнули. Он стал болезненным, бледным (трудно южанину переносить климат Крайнего Севера), носил странную ватную лагерную шапку, не брился. Адали не любил армян, пытался доказать мне, что в расправе с армянами в Турции в 15-м году виноваты сами армяне. Его отношение к евреям я не стал выяснять… После этой встречи я больше никогда не видел Мустафу Адали.

В столовой я как-то встретил вора, который украл у меня продукты в Караганде. На нем был клеенчатый халат, он занимался ремонтом столовой, штукатурил, белил. Этот вор работал в строительной бригаде в зоне. Я с ним немного поговорил, конечно же, не о краже моих продуктов: такие действия и поступки были обычными в лагере. Видимо, воровское искусство требует постоянной тренировки. У него были ловкие длинные пальцы, «золотые руки»… Помнится, что этот вор, вместе с Листопадом, изготовил крем для обуви из разных отходов. Трудно было поверить, что таким кремом можно пользоваться. Однако крем имел спрос среди лагерных франтов: ботинки, начищенные этим кремом, прекрасно блестели.

Листопада я знал по 5-му Карагандинскому лагерю. Это был украинец из Ростова, красивый и видный. По его словам, он получил 10 лет за фотографию. Он был в плену в Германии и там работал в пожарной команде. Одет он был в форму пожарника, похожую на военную. В этой форме он сфотографировался с товарищами и, после возвращения из плена, подарил в Ростове карточку знакомой девушке. Какой-то гебист увидел это фото, и Листопада арестовали по обвинению в том, что он служил в немецкой армии…

2.9.57 — В больнице я пролежал около двух месяцев. Там были деревянные кровати в два яруса. Мне досталась верхняя полка в весьма просторном бараке. Здесь у меня почти ни с кем не было дружеских контактов, а потому особых впечатлений не осталось.

Завхозом больницы был Старостин — один из братьев Старостиных, знаменитых футболистов. Он был человеком тихим, спокойным, без какого-либо проявления нервозности; все делал размеренно и добросовестно. Он и его брат получили по десять лет, а за что, он не говорил. Рассказывали, будто они хотели убежать за границу.

Здесь же работал один греко-католический священник из Львова. Он был инвалидом, уже закончил свой срок, но как инвалида его не могли освободить, так как не знали, куда его отправить после отбытия наказания в режимном лагере (во Львов его отправить было нельзя).

3.9.57 — Во всей великой стране у этого человека не было родственников. Почти полтора года после окончания срока он продолжал жить в лагере, главным образом в больнице. Были слухи, что собираются строить дом инвалидов для таких несчастных, но время шло, и ничего не предпринималось. С такими явлениями я встречался и в Воркуте: полных инвалидов, не имевших родственников, не освобождали.

У этого священника была длинная ухоженная борода, аристократическое лицо, морщинистое, но приятное; умные, хитроватые глаза. Русский язык он не знал, говорил по-польски и по-украински, да и украинский его невозможно было понять. Из-за этого я с ним мало общался. Почти все свое свободное от работы время он проводил за игрой в шахматы, шашки, домино.

[…] На нижней полке, подо мной, лежал бандеровец Миша, лет 24-х. У него был гнойный плеврит, и он долго пробыл в больнице. Миша много рассказывал о работе в шахте, где он был разнорабочим. Уголь грузили в вагонетки вместе с породой. Ничего не предпринималось для улучшения качества добываемого угля

Миша был тихим и скрытным, из верующих. Приверженец греко-католической церкви, он хранил молитвенник на украинском языке издания 1943 г., то есть времен оккупации на Украине

[…] Как я уже писал, два месяца, проведенных мною в лагерной больнице в Инте, не оставили особых впечатлений. Почти все время я лежал на своей полке, над Мишей, читал, много думал и ничем не занимался. Каждый день нас навещал врач — грузин, молодой и энергичный, тоже зэк. Больные его любили и уважали. В 51-м году трудно было найти заключенного, здорового или больного, не стремившегося попасть в больницу, хотя бы на короткое время. Самое существенное было то, что попавшие в больницу освобождались от работы. Кроме того, питание было лучше (чуть больше сахару, порция масла — хотя и маленькая, более вкусная вареная пища, компот на обед, а главное — 200 или 300 г. белого хлеба), в бараке было чище и т. п. В остальном, жизнь в больничном бараке мало чем отличалась от общелагерной. Каждый день — перекличка, правда, солдат-надзиратель входил в барак в белом халате, и не надо было стоять во время проверки. Он вместе с завхозом Старостиным пересчитывал больных. Иногда проверяли два-три раза, если у надзирателя что-то не сходилось. Раз в неделю нас водили в баню. Это было летом, и мы туда шли в больничных халатах и шлепанцах. В интинской бане в то время экономили воду. Это был единственный лагерь, где давали каждому зэку определенную порцию теплой воды — два бачка, не больше. На деле, этого хватало. Специально поставленный у крана зэк выдавал первый бачок. При этом зэк получал металлический номерок. При получении второго бачка номерок возвращался «крановщику». Кусочек мыла выдавали, когда человек раздевался.

Был в лагере также барак для больных женщин. В нем были и дети с матерями. Общение с арестантками было строго запрещено, только врачам-заключенным разрешалось их навещать. Я часто видел, как наш врач-грузин играет с трехлетним малышом, носит на руках, по-отцовски ласкает его.

Нежность и душевное отношение к детям характерны для заключенных. Любая живность также пользовалась любовью большинства заключенных — кошки, щенки, даже мыши. Некоторые заключенные отдавали им часть своей пищи. Такое отношение к детям и животным мне довелось наблюдать в Воркуте.

Любовь в лагере, дети у лагерников — все это было обыденным явлением в некоторых нережимных лагерях, где не очень-то следили за контактами между заключенными. Время от времени беременных женщин и матерей с детьми даже освобождали из лагеря. Многие из девушек мечтали забеременеть. Хотя администрация лагеря препятствовала общению мужчин и женщин, однако оказалось почти невозможным полностью изолировать их друг от друга. Они находили всякие ухищрения для встреч. Взаимное влечение и лагерная любовь расцветали и приносили плоды — рождались дети. Между прочим, любовь в лагере, как и на воле, полна чувств и душевных переживаний, счастья и слез, ревности, мечтаний, бессонных ночей, тишины и поэзии.