Цви Прейгерзон - Дневник воспоминаний бывшего лагерника (1949 — 1955)

Гофман часто играл в шахматы и всегда выигрывал. В лагере он был чемпионом по шахматам. В тридцатых годах и я играл в шахматы, но с тех пор не играл — мне было жаль тратить свободное время на второстепенные увлечения. В лагере мы работали по девять часов в сутки. Часы, не занятые работой, я посвящал изобретениям, встречам и беседам с заключенными, особенно со знающими иврит.

Гофман не знал иврит, был далек от еврейской культуры и языка, хотя сердцем, в этом я не сомневаюсь, он был евреем. Как мудрый человек, он видел, что происходит вокруг и умел делать выводы. У него была творческая душа, рутина его не засасывала. Он интересовался также изобретениями, и, в частности, моими работами. Я послал в комбинат «Интауголь» свое изобретение, начатое еще с Усовым: новый комбайн для добычи угля. Кроме того, я работал над изобретением машины для дробления и грохочения угля. В Абези я закончил все расчеты. Гофман очень интересовался моим последним изобретением и предложил мне вместе с ним поработать еще над одним проектом — тоже дробильной установкой. Гофман вообще интересовался механикой и техникой, я с радостью подарил ему первый том справочника Хютте, полученный мною из дома.

В Абези я получил положительный ответ из Москвы на мое изобретение, посланное вместе с Усовым из Караганды. Союзный комитет по БРИЗу согласился выдать нам патент, правда, с некоторыми изменениями. Сам патент, подписанный зам. министра угольной промышленности, я получил только спустя четыре года, в конце лета 55-го года.

Гофман не любил Локачева, был убежден, что тот относится ко мне с предубеждением. Локачев наваливал на меня уйму работы. Надо было изготовлять чертежи узлов и деталей для устаревших паровозов, чтобы заказать их на заводах вне лагеря. Он меня подгонял, хотя иногда и помогал, но лучше бы он этого не делал. Как-то он поставил на чертеже не те размеры, в результате чего этот чертеж вернулся с завода забракованным. Это установил Гофман. Он показал мне, что размеры, проставленные Локачевым, были неверными. Локачев обвинил в этом меня. Я ему ничего не ответил, но Гофман вскипел из-за несправедливости по отношению ко мне.

Много часов я провел с Гофманом в той маленькой комнатке. Мы много работали, о многом говорили…

Сегодня я ему позвоню!

[…] После работы я обычно встречался с заключенными, по большей части с евреями, которых я любил. Первым среди них был поэт Самуил Залманович Галкин, которого я встретил чуть ли не в первый день моего прибытия в Абезьский лагерь. Я немного знал его по Москве и даже однажды был у него дома с Баазовым (в тот вечер, мне помнится, встретил у него певицу Сару Пивик, память о ней да будет благословенна!).

В лагере Галкин был «придурком» — занимался секретарской работой в бригаде пожарников. Несмотря на то, что он был сердечником, его не перевели в инвалиды, он должен был работать. Но, слава Богу, его работа была не каторжная…

Он и теперь сердечник, живет в Малаховке, под Москвой…

Тогда Галкину было около пятидесяти лет. Это был широкоплечий человек, с большой львиной головой. Его тоже постригли в лагере, но и постриженный лев остается львом. Галкин — поэт большого лирического диапазона, один из самых талантливых в нашей стране. Он писал много и печатался часто. Все написанное им талантливо и поэтично.

Галкин был прекрасным собеседником, и каждая встреча и разговор с ним были для меня праздником. При наших встречах я слышал от него стихи, песни, воспоминания. Он знал и иврит, в молодости он даже писал на иврите. Он мне рассказывал много о своем детстве в белорусском местечке, о своем отце реб Залмане и о своей матери. Галкин любил напевать, я научился у него многим песням.

Галкин (жить ему до 120 лет с его инфарктами!) — очень сердечный человек. Память у него изумительная, он читал мне много своих стихов. У него была привычка быстро пробегать глазами некоторые места, стараясь не упустить из памяти отдельные строчки в стихотворениях.

В первый раз я встретил Галкина в лагере еще с одним зэком-евреем — журналистом Лифшицем (кажется, так) из Одессы. Он был чуть выше среднего роста, плотный, с маленькой головой и острой бородкой. Лифшиц работал в бригаде пожарников. Он был болтлив, но иногда ему удавалось острить. Нередко говорил лишнее в условиях лагеря.

По истечении двух-трех месяцев моего пребывания в лагере что-то случилось, и Галкина сияли с «теплого местечка» и перевели на черную работу. Это было уже зимой, однако общие работы в этом лагере были не очень тяжелыми: люди работали на уборке снега часа четыре в день. Вместе с Галкиным сняли и Лифшица, его почему-то посадили в БУР, а потом увезли куда-то из лагеря

Галкин стоит перед моими глазами, одетый в бушлат с поднятым воротником, на голове помятая меховая шапка с одним поднятым кверху ухом. Он тянет сани, груженые снегом, по двору лагеря. С ним еще люди, в большинстве старше пятидесяти лет, которых собрали под это северное небо…

Женщины тянулись к нему, но любил он только свою жену (я убедился в этом, побывав у него в Малаховке). После ареста Галкина она сказала: «Если еврейская литература в тюрьме, то место Галкина там». Вся ее жизнь была в Галкине. Она неустанно посылала ему посылки, благодаря чему его питание в лагере было нормальным.

14.9.57 — В 4-м лагпункте в Абези находилось немало евреев. Я прибыл туда в июле, когда было еще жарко и круглые сутки было светло. Вывезли меня оттуда в декабре, когда те же круглые сутки было темно или серо и над головой висело мрачное свинцовое небо. Если и осталось в моей памяти что-нибудь о пейзаже Абези, то сгущающийся сумрак — «тьма египетская».

Вечерняя проверка производилась во дворе лагеря. Все население лагеря высыпало наружу — толпа бушлатников. До появления солдат, занимающихся проверкой, люди разговаривали, прогуливаясь на небольшом пятачке под моросящим черным небом.

Как-то раз подошел ко мне Лев Стронгин, бывший до ареста директором издательства «Дер эмэс» в Москве. Он был старше меня, но поздоровее. Простой еврей, в прошлом рабочий, старый член партии. Когда стали ликвидировать и разрушать все культурные еврейские учреждения, закрыли и издательство еврейской литературы. Ликвидация издательства была произведена внезапно — только за две недели перед этим было получено письменное разрешение на установку еще одной линотипной машины. Издательство работало нормально, безубыточно, книги имели спрос. И вот в один день закрыли издательство, арестовали его работников во главе с директором, которому дали десять лет.

И вот мы со Стронгиным ходим по двору Абезьского лагеря, а вокруг нас шумит толпа таких же бушлатников. Мрачная картина, усугубленная дождем и пронизывающим насквозь ветром. Пришла осень, еще немного — и придет зима, задуют снежные вьюги.