Цви Прейгерзон - Дневник воспоминаний бывшего лагерника (1949 — 1955)

Стронгин печально и тихо напевает еврейскую народную песню: «Я сижу и играю на гитаре…» . Он повидал немало в своей жизни. И если он любит народные песни, значит, в нем бьется сердце, не умерло чувство, в пронумерованном каторжнике еще жива мечта.

Стронгин работал на общих работах. Это его не пугало: он любил физический труд. Несмотря на нескончаемую полярную ночь, на вонючий барак, он не потерял бодрости, не пал духом. Эту жизнь — тяжелую черную работу на краю света, на Севере, черные ночи, беспросветность — он принимал без жалоб, без самокопанья. Стойко переносил подъемы и падения.

В нашем лагере находился и Жиц, редактор еврейской газеты «Эйникайт», человек лет пятидесяти, крепко сколоченный, хорошо выглядевший. Но, несмотря на внешне здоровый вид, Жиц был очень болен: стопроцентный инвалид-сердечник. Он и умер в лагере.

С Жицем я беседовал только несколько раз, но его внутренний мир был закрыт для меня. Видимо, человек он был скрытный, а возможно, все это было из-за болезни. Он не оставил впечатления знатока еврейской литературы, но как редактор еврейской газеты хорошо знал многих еврейских писателей, поэтов и журналистов.

Мне вспоминается наша последняя встреча. Мы гуляли с ним вдоль каменного барака — высокого здания, вмещавшего около тысячи заключенных. Из окон барака просачивался тусклый свет. Вечер после проверки. Медленно-медленно шагая по заснеженной дорожке, мы почти не разговаривали — лишь изредка оброним малозначащее слово. В отличие от Стронгииа, в Жице не ощущалась радость жизни, как будто в душе его все умерло. Отрывочные слова — слова человека, полностью ушедшего в себя, не имеющего силы вырваться из апатии и отчаяния.

Среди бывших общественных деятелей-евреев, отбывавших наказание в нашем лагере, выделялся поэт Яков Моисеевич Штернберг. ( Теперь он снова живет в Москве, и недавно я дважды встречал его. Сейчас он не выглядит стариком — красиво одет, бодр, ему еще жить да жить. ) Шесть лет тому назад, в лагере Абези, это был сгорбленный старик, одетый в длинный потрепанный бушлат.

Со Штернбергом я тогда встречался часто. Я любил этого мудрого, много видавшего и сделавшего человека. Он хорошо умел отличать плохое от хорошего, разбирался в людях. Он прибыл в Советский Союз из Румынии, где был поэтом, драматургом, организатором концертов и постановок. Это был человек сердечный, высокообразованный, культурный. По его внешности нельзя было судить о его внутреннем мире. Лицо у него было простоватое, нос красный, с горбинкой и синими прожилками, как это бывает у любителей «принять горькую», глаза выпуклые, близорукие.

15.9.57 — Обычно Штернберг бывал сдержан, но когда начинал рассказывать, то увлекался и раскрывался как человек незаурядный. Иногда он читал мне свои стихи — всегда я в них ощущал свежесть, как будто выпивал свежий, ободряющий напиток. Иврит он немного знал, но все написанное им было на идиш.

В начале нашего столетия, еще будучи юношей, Штернберг переписывался с Бяликом, которому стихи Штернберга нравились. Несомненно, ему было о чем рассказать, и жаль, что он делал это редко. Вот, например, его рассказ о Хаэле Гровер, артистке театра «Габима», которая в прошлом разъезжала по разным странам с программой народных еврейских и хасидских песен. И вот однажды она приехала в Бухарест, и Штернбергу предстояло организовать ее концерты. Он навестил ее в гостинице — некрасивая женщина, необщительная, неинтересная, в общем, «не наша». «И вот это певица?» — подумал Штернберг, и ему расхотелось устраивать ее концерты. Но она уже была знаменита, и ее концерт в Бухаресте состоялся. Появившись на сцене и спев первую хасидскую песню, она тут же завоевала публику. Все стали неистово аплодировать, среди них и Штернберг. Голос Хаэле Гровер шел из глубины сердца — могучий и чистый. И слова, и ее игра создавали живой образ хасида — все это Штернберг видел и слышал впервые. Концерт прошел с громадным успехом. Штернберг привязался к артистке и стал одним из ее поклонников. По мнению Штернберга, Хаэле была в то время лучшей в мире исполнительницей хасидских песен. Через какое-то время Хаэле уехала в Америку. Там она вышла замуж за богатого человека — это стало концом певицы и артистки Хаэле Гровер.

Штернберг не любил быть на людях, он предпочитал уединение. Когда мы встречались днем, у меня создавалось впечатление, что он хочет избавиться от меня. Мы говорили только об обыденных делах, о текущих событиях. Но по вечерам, бывало, Штернберг разговорится, и тогда он был неотразим.

С Галкиным, Стронгиным, Штернбергом, и особенно с Жицем, я встречался нечасто. Возможно, потому, что они не могли беседовать со мною на иврите. В 4-м лагпункте в Абези я подружился с зэком Вайсманом, хорошо говорившем на иврите, и с ним почти каждый вечер проводил много времени.

Вайсман был старше меня на десять лет. Раньше он жил в Кишиневе, был учителем и директором еврейской школы. Был одним из руководителей «Бунда», за что, по-видимому, и получил свои 10 лет.

Вайсман был небольшого роста, с маленькими красными глазками и хриплым голосом. Он жил в бараке для инвалидов. После работы, мы встречались около его барака и долго гуляли — до вечерней проверки. Мы говорили с ним только на иврите, за это я привязался к нему всем сердцем. До сих пор я помню простуженный голос маленького человечка, его мигающие глазки, его напевы.

Барак для инвалидов, в котором жил Вайсман, стоял вблизи заградительной зоны. За забором из колючей проволоки проходила железная дорога, по которой следовали составы с углем из Воркуты. Один раз в день по этой ветке проходил и пассажирский поезд. Наш лагерь был на дороге Воркута — Москва. Окна пассажирского поезда были освещены, в них были видны мужчины, женщины, сидящие у окна или проходящие по вагону. С тоской мы смотрели и завидовали свободным людям в поезде… На глаза невольно навертывались слезы.

Мне вспоминается, что как-то администрация приказала после вечерней проверки сразу заходить в бараки и больше не появляться во дворе лагеря. Это было для нас вдвойне тюрьмой. Прежде это не соблюдалось, и надзиратели к нам не придирались.

Однажды мы гуляли вблизи барака инвалидов — Вайсман, Штернберг и я. Внезапно нас окликнули два надзирателя и велели подойти к ним. Вайсман и Штернберг поспешили уйти к своему бараку, но надзиратели приказали остановиться. На вопрос, почему они не в бараке, те ответили, что вышли только по естественной надобности. Я сказал, что у меня была срочная работа на электростанции. Было это в августе, снега еще не было. Надзиратели поговорили между собою и велели нам следовать за ними в БУР. Как мы ни просили, оправдывались — не помогло, надо было идти в карцер. По дороге в БУР мы прошли мимо кипятилки, где дневальные получают кипяток для своих бараков. Один зэк стоял вблизи кипятилки и, увидев появившихся надзирателей, стал здороваться (все заключенные при встрече с вольнонаемными обязаны остановиться и сказать «Здравствуйте, гражданин начальник»). Но этот молодой лагерник выпалил: «Здравствуйте, товарищ начальник!». Младший из надзирателей ответил: «Какой я тебе товарищ? А ну, пошли с нами», — и присоединил к нам и этого украинского парня.