Цви Прейгерзон - Дневник воспоминаний бывшего лагерника (1949 — 1955)

Заключенных выстроили среди барака и начали делать обыск. К обыску привлекли и пострадавших, но согласились принимать в этом участие только один-два. Страх перед возможным применением ножей был велик.

Литовский парень, у которого украли новые сапоги, решил вернуть их любым способом. Он не знал, что сулит ему открытое «стукачество». Однако почти ничего из награбленного уже не осталось в бараке — вещи, как всегда, выбросили через разбитое окно, а там их прибрали компаньоны по грабежу. Но литовский парень не мог понять, что ему нужно расстаться с новыми сапогами навсегда. Он начал показывать на некоторых воров, говорить, что они принимали участие в грабеже. Офицер прошел с ним по строю, и тот указал почти на 30 человек, стоящих в ряду. Всех взяли в БУР, парня тоже забрали из барака, чтобы оставшиеся воры его не растерзали. Вскоре до нас дошел слух, что парня закололи ножом…

Несмотря на требование политических, чтобы их отделили от воров, все осталось как раньше. Политические заключенные были отделены от уголовников только через несколько месяцев.

О двух неделях, проведенных в 18-м бараке 62-го ОЛПа, я вспоминаю с ужасом. Но должен отметить, что и в этом бараке я встретил некоторых интересных заключенных. В бараке было и несколько евреев: в то время во всех лагерях было немало моих собратьев.

23.9.57 — Вот Кузнецов, несмотря на фамилию — чистокровный еврей из ленинградских хасидов. Он выделялся своей внешностью: черная борода, густые брови, черные раскосые еврейские глаза, ниже среднего роста, могучего сложения. Кажется, ему было за пятьдесят. Работал он трикотажником, имел солидный стаж. В Ленинграде были массовые аресты хасидов. Точно я не знаю, в чем их обвиняли. Возможно, им инкриминировали участие в религиозной секте и связь с заграницей, где жил их цаддик [13] Цаддик ( ивр. ) — духовный наставник у евреев-хасидов. Общепринятое значение: добродетельный человек, следующий предписаниям Торы и тем самым выполняющий свои обязанности перед Богом и людьми. . Может быть, им приписывали «измену родине» за желание поехать за границу и подпольную деятельность. И вот мы с Кузнецовым прохаживаемся по бараку между заключенными, лежащими и сидящими на полу.

Меня воры не трогали. Как я уже упомянул, свои вещи я оставил в камере хранения. У меня были старые залатанные валенки. На моем бушлате выделялись номера на рукаве и на спине. В лагерях, входящих в систему Речлага, на бушлат нашивался номер осужденного к каторжным работам, а заключенные лагерей Воркуты общего режима номера не носили. Меня в 18-м бараке считали каторжником. Воры и политические «уважали» заключенных с большими сроками и каторжан. Чем жестче был осужден человек, тем больше он вызывал к себе почтение и уголовников, и политических. Другим было положение Кузнецова, привезенного в этот барак прямо из Ленинграда. Он пришел сюда со своими вещами и был ограблен в первый же день. Ему оставили только пиджак. В столовой к нему обратился вор с предложением купить у него пиджак. Внешность вора ему казалась симпатичной, внушающей доверие. Кузнецов согласился на назначенную цену, если пиджак подойдет по размеру. Тот примерил… и был таков. Вот тебе симпатичное лицо! Но потом я узнал, что Кузнецов все же сумел обмануть воров: он пронес на себе несколько сот рублей, привязав их между ногами…

От Кузнецова я услышал отдельные псалмы, в том числе «Эса ейнай эл ха-харим» («Я обращу глаза к горам»), который я не раз слышал от моего близкого друга Шенкара.

В числе нарядчиков был один молодой еврей. Он считался среди арестантов важной персоной. Он иногда заходил к нам в барак. Внешне ничем не походил на еврея, только по фамилии можно было его отличить — Гурвич, кажется. Говорил он по-русски чисто, без еврейской певучести. Своего происхождения не чуждался. Когда к нему обратился Кузнецов, чтобы его защитили от воров, он в тот же день, во время вечерней проверки, сказал: «Я предупреждаю вас, чтобы с сего дня никто не смел трогать „Бороду“», — он показал на Кузнецова. Его голос был слышен во всех уголках барака, только глаза Гурвича были устремлены на Володю, главаря воров… Видимо, он хорошо знал, что представляет собой Володя. И в самом деле, с этого дня никто Кузнецова не трогал…

Во дворе нашего ОЛПа я впервые увидел оленя, запряженного в сани…

24.9.57 — […] Столовая в 62-м ОЛПе была очень плохой. Соленая рыба по утрам и такая же вечером — это было обычным питанием. Все было в столовой грязно — пол, столы, скамейки… Однако при столовой был ларек, там иногда продавали леденцы и колбасу, но у нас, политических, денег не было, а если бы и были, украли бы воры в бараке.

Обитателей 18-го барака не водили на постоянную работу. Иногда нас выводили на работу внутри зоны. Однажды меня нарядили работать в кухню — чистить картошку. Картофель был мороженый (где найдешь в декабре на Севере свежие овощи?). В столовой была картофелечистка, но она часто выходила из строя, и картофель приходилось чистить вручную. Чистили мы, сидя в неудобном положении на пустых бочках. Работа была тяжелая и неприятная.

25.9.57 — Сегодня канун еврейского Нового года, и в этот день я пишу о том, что было 31 декабря 1951 года.

Группа заключенных — Володя, я и еще несколько человек — решила отметить Новый год хорошим ужином. В столовой достали миску винегрета. Кто-то раздобыл колбасу, у меня были рыбные консервы, добыли хлеб, достали, кажется, и бутылку водки.

Однако за два-три часа до встречи Нового года меня вызвали на этап: «Собирайся со вшами!»

Я попрощался со знакомыми, собрал свои вещи (кстати, тут у меня украли книгу, которую я взял в библиотеке). Сказать по правде, несмотря на то, что была расстроена наша новогодняя встреча, я был чрезвычайно рад тому, что наконец-то оставляю этот ужасный лагерь.

Я взял свои вещи из камеры хранения, и вот мы стоим, несколько заключенных, вблизи выходных ворот лагеря. Было темно и холодно, шел снег. Невозможно было стоять тут долго. Наконец-то пришли конвоиры, вооруженные автоматами. Мы вышли, пошли вверх, затем был спуск, потом опять подъем. Тишина, холод, темень. Наконец нас привели к закрытым воротам большого лагеря, и мы по команде остановились. Это был 1-й лагпункт Речлага, шахта «Капитальная». После шмона нас поместили в карантинный барак.

В 1-м ОЛПе я жил до конца апреля 52-го года, почти четыре месяца. Этот ОЛП был с твердо установленным порядком. Режим в лагере для политических был значительно более жесткий, чем в лагере для «бытовиков». Но здесь было менее опасно из-за отсутствия угрозы нападения со стороны уголовников.

В карантинном бараке, где мы пробыли 21 день, были отдельные камеры на 5–6 человек. У каждого была своя кровать.