Цви Прейгерзон - Дневник воспоминаний бывшего лагерника (1949 — 1955)

Прискока сказал мне, что я буду работать в ОТК, а также на сортировке угля, и что через некоторое время он вновь пригласит меня для разговора. Он отнесся ко мне с уважением, я это запомнил, хотя после этого больше не встречал его: вскоре он был назначен управляющим одним из двух угольных трестов Воркуты. Итак, я перешел в ОТК, где проработал месяца три.

28.9.57 — Из «черной гвардии» меня перевели в барак АТП (11-й барак). В первом ОЛПе было два барака АТП и еще несколько довольно чистых бараков работников проектного бюро и других. В нашем ОЛПе было несколько тысяч лагерников.

Итак, я устроился на верхних нарах 11-го барака. Место мне указал Эдуард Хийкин. По фамилии этот человек был евреем, что было видно и по его лицу. Ему было лет сорок пять, он был арестант с большим стажем (получил 20 лет), каторжанин. В Ленинграде он работал кинооператором, был культурным человеком и в лагере работал комендантом — отвечал за порядок и чистоту в бараках и вокруг них. Все завхозы бараков были под его началом. Понятно, что он был волен делать в бараках все, что считал нужным.

Хийкин принял меня приветливо, помог разными указаниями, угостил меня завтраком в бараке. Все зэки барака были одеты в одежду первого срока, мне тоже дали все новое (даже одеяло, которое дают раз в четыре года).

В 11-м бараке было очень чисто. Пол был не только подметен, вымыт, он был белым, его скребли кусками стекла. Очистка деревянных предметов и чистка полов в лагерях осколками стекла вошли в обычай. В лагерных больницах уборка полов, столов и нар также производилась с помощью стекла. В других бараках предпочитали пользоваться масляной краской для полов, столов и т. п. Например, в 17-м бараке завхоз отдавал предпочтение краске, а потому там красили нары, столы, полы и табуретки по несколько раз в год.

Между обитателями 11-го барака не было дружеских отношений. Барак был разделен на два крыла с входом посередине. В нашем крыле, во всяком случае, каждый жил своими интересами. Правда, были шутки, разговоры, играли в домино и шахматы. Но мне было тут более неуютно, чем в других бараках. В памяти остался лишь надраенный до блеска пол. Не помню здесь ни одной незаурядной личности. Например, мой сосед по нарам — поляк, работавший на одном из предприятий лагеря нормировщиком. Рыжеватый человек лет сорока, степенный, любящий удобства. Он был приятным человеком, мы с ним немало беседовали, но впечатление от него осталось как от человека суховатого. В наших разговорах не было ни одной темы, выходившей за пределы быта: еда, питье, сон, баня, одежда, здоровье — и все.

Так, среди счетных работников, нормировщиков и других служащих — людей, возможно, по-своему душевных, видевших лучшие времена — проходили мои дни в 11-м бараке. Вернее, мои ночи. Дни я проводил вне барака — на работе, в прогулках на свежем воздухе, в разговорах с теми немногими, с кем мне довелось подружиться.

Среди евреев 1-го ОЛПа было совсем мало сколько-нибудь знающих иврит. Во всяком случае, там не было ни одного, с кем бы я мог ежедневно говорить на иврите. Если не ошибаюсь, зэк Штейн знал иврит, но он был намного моложе меня, познакомился я с ним уже к концу моего пребывания в этом ОЛПе, и мы с ним говорили не более двух раз.

29.9.57 — Штейну еще не было тридцати. Он был из Западной Германии, где служил начальником лагеря для «перемещенных лиц». Его арестовали обманным путем. Однажды, когда он сидел с женой в ресторане, к нему подошел полицейский (западный) и спросил: его ли машина стоит на улице? Тот ответил утвердительно. Тогда полицейский весьма вежливо попросил его выйти и уладить вопрос об изъяне в номере. Штейн ответил, что все в порядке, но полицейский настаивал на своем — надо подъехать к полицейскому участку для урегулирования недоразумения. Штейн согласился. Он извинился перед женой, оставшейся в ресторане, попросил подождать его возвращения и вышел вместе с полицейским. Они сели в машину и поехали в полицию. По словам Штейна, дорога в полицию проходила частично по советской зоне оккупации. На этой территории машина была задержана, и Штейна арестовали. Он получил 25 лет и отправлен в Воркуту. Его жена осталась в ресторане ждать мужа…

В 1-м ОЛПе было отделение проектного бюро комбината «Воркутауголь» (бюро, в котором работали свободные граждане, находился в центре города, в здании Управления). В нашем отделении работало около ста заключенных — инженеров, техников, чертежников. Среди них было несколько евреев — я познакомился со Школьником, Каплинским и другими.

Школьника привезли сюда из Одессы, он имел маленький срок — только пять лет, был немного моложе меня По специальности инженер-строитель, он занимался чертежами и расчетами строительных работ. Внешне Школьник как будто мало чем выделялся среди окружающих, но манерой разговаривать, душевностью превосходил многих. У него была еврейская душа, он хорошо говорил на идиш. Уроженец Одессы, он жил там с начала нашего века и еще помнил еврейские организации и учреждения того времени. Он, к примеру, хорошо знал кантора Минковского из синагоги Бродского, помнил его ритуальные песнопения. У нас даже возникли разногласия по поводу того, как надо петь молитву «Микдаш мелех ир мэлуха» , которую пел Пинхас Минковский. Я помнил свой вариант, а Школьник меня стал убеждать, что эта молитва поется иначе. В ночной тишине, в заснеженной тундре, на дорожках между бараками Школьник напевал мне тихим голосом свой вариант молитвы.

Немало мы гуляли со Школьником среди холодных туманов Севера. Территория 1-го ОЛПа была большая, мы находили малолюдные места и там предавались воспоминаниям об Одессе. Я жил в Одессе несколько лет, с 16-ти до 19-ти лет, там я стал юношей; там в годы войны и разрухи я приобрел все, что определяло мое еврейство. Я учился в седьмой гимназии, был воспитанником еврейской консерватории, в которой А. Гордон учил меня теории музыки, а Левин (в прошлом наставник и учитель Яши Хейфеца) — игре на скрипке. Я дышал одесским морским воздухом, купался, загорал, рос под ее небом. Звезды этого города светили мне ярким светом и пророчили светлое будущее. Синагога Бродского, Иосиф Клаузнер, консерватория, журнал «Ха-Шилоах» — все это воспитало меня в еврейском духе. Участвовал я и в спортивном обществе «Маккаби». В Одессе я слышал выступления писателей Мордехая Спектора и Якова Фихмана, адвоката Оскара Грузенберга; видел актрис Эстер Рахель Каминьскую в постановке «Миреле Эфрос» и Клару Юнг — в «Пупсике»; слушал еврейские народные песни в исполнении Изы Кремер. Это был мир моей юности, моего формирования. Все это живет во мне по сей день…

Мы расхаживаем со Школьником по лагерным дорожкам, окутанным северной тьмой и снегом. И нам кажется, что в вышине, над нашими головами, сияет одесское небо…