Цви Прейгерзон - Дневник воспоминаний бывшего лагерника (1949 — 1955)

И вот Иосиф Керлер в 9-м ОЛПе Воркуты, облаченный в телогрейку, ватные брюки и лагерную матерчатую ушанку. Он — один из зэков с номерами на одежде, надрывающийся на общих тяжелых работах… Его жизнь в лагере была совсем не сладкой. Он не имел никакой подходящей для лагеря специальности. До ареста он был членом Союза писателей СССР. Керлера направили работать в шахту, но вскоре вывели на поверхность и поставили работать кочегаром на паровозе. Для него и это был тяжелый труд, но все же не всегда приходилось работать на морозе — иногда удавалось побыть и в тепле. Когда началось сокращение, его сняли первым. Его направили на работу в свинарник. В нашем лагере выращивали свиней. Их кормили остатками пищи из столовой. Это было в 53-м — 54-м годах, когда заключенные стали получать наличные деньги. Недостатка в питании не ощущалось. Из пайков зэков оставалось много супа, каши, объедков хлеба, трески. Свиньи кормились, жирели и размножались. Им отвели половину старого барака, и они жили там в райских условиях. Среди заключенных шли разговоры о том, что среди лагерного стада немало свиней принадлежит начальству (их частная собственность).

Несколько раз я заходил в свинарник вместе с Лейбушем Кантаржн, близким другом Керлера. Последний устроился там неплохо. Если не принимать во внимание запах в свинарнике, можно сказать, все было довольно сносно. Топились печи, при необходимости Иосиф варил картошку. И вот мы трое сидим у стола, за сковородой с жареной картошкой и обсуждаем мировые проблемы. Мощная электролампа освещает свинарник. В середине проход, а в отгороженных клетях, справа и слева, вовсю хрюкают свиньи…

25.10.57 — Однако для Иосифа этот «рай» длился недолго — с этой работы его сняли. Причину я не помню — то ли начальство начало сомневаться в его свиноводческом таланте, то ли нашелся настоящий знаток в этой области. После ухода из свинарника он опять был на общих работах, а затем устроился ассенизатором. К этому времени уже начали делать «зачеты», и ассенизаторам засчитывали три дня за день. В общем, для Иосифа это была прекрасная работа, и он — член Союза советских писателей — говорил, что Маяковский был ассенизатором революции (в поэме «Во весь голос»), а он, Керлер, — ассенизатор контрреволюции.

Но не везло хорошему еврею. Вскоре его сняли с этой «приятной» работы, дававшей ему, кроме зачетов, свободное время для писания стихов. Тем не менее Керлер не прекращал свою творческую деятельность и сумел в лагере написать немало прекрасных стихов. Всех я не помню, но на одно из них — «Вэн их нэм а биселэ яш» («Когда я выпиваю рюмку водки») — я написал музыку…

Но главное в Керлере было не пение, а его стихи и его рассказы, проникнутые иронией. Несмотря на тяжелую работу, он не опускался и, как правило, бывал в приподнятом настроении. Иосиф многое подмечал, давая меткие характеристики людям из своего окружения, высмеивая их поведение… Приятно было слышать его низкий, степенный голос, несколько простуженный, который расправлялся с теми, кто этого заслужил.

Через какое-то время Керлер устроился на работу у Динабурга, ответственного за лагерных лошадей, быков и за перевозки. Он жил в бараке с работниками конюшни и извозчиками. Там он изучал иврит, вернее, начал учиться языку у Лени Кантаржи. Они даже достали какой-то учебник для начинающих. Это было уже в 55-м году. Их барак был маленький, тесный, полный дыма и разговоров извозчиков. Представьте себе: у замызганного стола сидят Керлер и Леня и изучают иврит, читают и пишут. Что-то святое было в этой картине. Был бы я художником — непременно постарался изобразить это.

26.10.57 — Трех приятелей — Рутенберга, Хасина и Файмана — объединяло то, что все они были людьми зрелого возраста: где-то между 50-ю и 60-ю годами. Во всем остальном они были совершенно разными.

Рутенберг — инженер-металлург, в прошлом крупный партийный работник, секретарь областного комитета партии. В лагере его иногда так и называли: «секретарь обкома». Рутенберг был самым главным говоруном в этом трио. Родом он был из того же местечка, что и Керлер. Но в Керлере еще оставалось много местечкового, чего-то целомудренно-умного. Рутенберг же, оставивший Гайсин на много лет раньше Керлера, прошел огонь, воду, медные трубы и сбросил с себя все еврейское. В нем не осталось ни малейшего следа от выходца из местечка. Он был высок ростом, широколицый, с прямым крупным носом и отличался большой словоохотливостью. У него было очень больное сердце, а потому он всегда носил с собой нитроглицерин.

В присутствии Рутенберга кроме его голоса, ничего не было слышно. Он никому не давал открыть рот. О чем только не рассуждал Рутенберг! По любому вопросу он наворачивал словесные горы. Причем, все сказанное было на полном серьезе, будто он произносит это с трибуны. У меня нет намерения критиковать Рутенберга — он был интеллигентным человеком, много видел и пережил на своем веку. В лагере он получил извещение о гибели в Ленинграде семьи — жены и двух сыновей. Оставшаяся в живых сестра предпринимала активные действия для его освобождения.

После выхода постановления об освобождении из лагерей инвалидов Рутенберг надеялся, что он будет в их числе как сердечник и гипертоник, что его освободят в первую очередь. В основном это зависело от лагерного начальства. Рутенберг несколько раз был на приеме у начальника лагеря Богаенко — он умел проникать к начальству. Но начальник лагеря умел только обещать, а потом — «жди у моря погоды». «Как это может быть, — говорил Рутенберг начальнику, — есть указание правительства об освобождении инвалидов, и вы, как начальник, обязаны выполнять это указание. А кто из инвалидов первый кандидат на освобождение? Конечно, вы должны начать с меня. Я ведь живу на нитроглицерине, давление у меня выше 250-ти. В любой момент я могу нагнуться, поднять что-нибудь тяжелое, у меня будет кровоизлияние, и я встану с места либо слепым, либо вовсе не поднимусь». Это пересказывал мне сам Рутенберг.

Он написал несколько заявлений — в Верховный суд, в прокуратуру, вождям партии. Его сестра тоже писала. Они просили о пересмотре дела. Но, как ни странно, на все его заявления всегда приходили стандартные отказы. Так было до тех пор, пока не началось массовое освобождение. И вот Рутенберг расхаживает по лагерю (как инвалид он нигде не работал), высокий, с гордо поднятой головой, но, как обычно, хнычет и страдает. Само правительство постановило, что таких людей, как он, нужно освободить, но некому — не находятся исполнители, применившие бы закон в жизни. Вот он и сидит ни за что — это во-первых, а во вторых — лагерное начальство не желает выполнять постановления правительства…