Цви Прейгерзон - Дневник воспоминаний бывшего лагерника (1949 — 1955)

Возможно, что обо всем этом он не должен был так много говорить людям, не менее несчастным, чем он. В таких случаях в лагере лучше не жаловаться, а еще лучше легкая ирония по отношению к бедам, приключившимся с людьми в нашем положении. И если наступит минута, когда сердце не выдержит это давление, этот кошмар — то пусть оно разорвется в тишине. Лучше тихие слезы не на виду у людей. Пусть незаметно исчезнет дух и вместе с ним бренное тело. Можно мысленно видеть далекие страны, людей, предаться мыслям и душевным влечениям — тогда сердце твое остановится без шороха и звука.

27.10.57 — Вторым из трио был Хасин — еврей из Москвы, в прошлом тоже член партии. Он был самым младшим из них, лет 50-ти. Крупного телосложения, с удлиненным лицом, черными глазами. Все в нем свидетельствовало о том, что он знавал и лучшие времена. Даже лагерную одежду он носил с достоинством. До ареста он занимал высокий пост: стоял во главе учреждения по охране авторских прав в области литературы и искусства. Это было весьма важное учреждение, размещавшееся в большом здании против Третьяковской галереи. Все поэты, писатели, композиторы были связаны с этим учреждением. Хасин был достаточно известен и знаком со многими знаменитостями: был лично знаком с Горьким, Куприным, Шолоховым, Дунаевским, Блантером и многими другими. Несколько раз его приглашали к Молотову, когда тот еще входил в состав правительства СССР. Под началом у Хасина работал большой аппарат: редакторы, бухгалтеры, юристы…

И вот неожиданно его арестовали. Ни за что Если у «секретаря обкома» в двадцатых или тридцатых годах были легкие «качания» по генеральной линии партии, то Хасин был чист, как стеклышко. Хасин обычно не торопился принимать решения, и это давало ему возможность всегда «колебаться вместе с линией». Он рассказывал мне самые мелкие подробности своего дела. Говорил, что получил 8 лет за то, что был Хасиным, что около него вертелись стукачи. Среди других обвинений было и такое: отдавал предпочтение евреям при приеме людей на работу. В разговоре со мною он это решительно отрицал, доказывая обратное. И он был прав. Хасин не был обременен ни единой каплей еврейского национализма, даже в лагере он избегал таких настроений. Он тоже был инвалидом-гипертоником, но добровольно работал по несколько часов в лагерной «нарядной».

Если в этом трио Рутенберг был главным говоруном, предначертателем будущего, высказавшим свое суждение обо всем, то Хасин был только слушателем. Он умел слушать. Вначале казалось, что он высказывает согласие своим молчанием. На самом же деле у него было свое мнение по каждому вопросу или происшедшему событию. Он молчал не всегда. Можно быть говоруном, а можно немногословно, но рассудительно высказывать свое мнение. Представителем первого типа был Рутенберг. Хасин не произносил высокопарных фраз, не вкладывал в свое мнение излишней горячности и личных пристрастий: то, о чем он говорил, всегда было продумано, сказано с пониманием дела, иногда даже с тонкой иронией. У него был приятный голос.

Хасин был организованным человеком, любил опрятность и порядок. Его место на нарах всегда было внизу, постель хорошо заправлена. И его жена (я с ней познакомился, когда она приехала в Воркуту на свидание) была приятным человеком. Небольшого роста, симпатичная, вне всякого сомнения она была красива в молодости. Теперь это была седая женщина с выбивающимися из-под головного платка прядями волос: одна из тех еврейских женщин, жизнь которых растоптана нашей безжалостной эпохой.

Перехожу к Соломону Моисеевичу Файману, третьему из трио, — человеку лет 60-ти, небольшого роста, довольно плотному, с палкой в руке. Он вовсе не был лишен таланта вести беседу, причем говорил на чистейшем русском языке. В молодости Файман был парикмахером и гримером в одном из московских театров. Это был культурный человек, умевший собрать вокруг себя интересных слушателей, организовать хороший стол.

Все трое любили поговорить и получали от этого удовольствие. Все трое были инвалидами. Файман часто лежал в больнице с сердечными приступами. Несмотря на его возраст и инвалидность, его не освобождали от общих работ. Причина заключалась в том, что он был из «заключенных ЗИСа», на делах которых было напечатано: «Держать только на общих, тяжелых работах» . Некоторое время Файнман работал в шахте, затем его перевели на наземные работы — на выборку породы из добываемого угля. Эта работа требовала острых глаз и молодых проворных рук, а Файман был стар и слаб.

28.10.57 — Позже Файман оставил гримерное дело и перешел работать в систему общественного питания. Перед арестом он работал в должности заведующего цехом питания на ЗИСе. Его обвинили в том, что он, якобы, кормил евреев-служащих лучше, чем других, и снабжал их продуктами. Подобными наветами хотели опозорить всех евреев нашей страны.

И вот на старости лет Соломон Моисеевич оказался в нашем лагере на Крайнем Севере. Он сидит на скамейке около барака, в руках у него палка. И несмотря на то, что ему жилось очень плохо, что он работал в шахте, имел срок 25 лет, был инвалидом, болел, Файман не впадал в отчаяние, не терял надежду вернуться домой. В нем было очень много оптимизма. И в конце концов он все же вернулся домой.

Да, он был из тех, кто считал, что если приходит к тебе ангел смерти, не верь, что он пришел к тебе. Когда приходят черные дни и ты теряешь веру, — ты пропал. Я вспоминаю зэка Михайлова, который работал на РЭМЗе. Молодой и красивый парень, но с больными ногами. Однако, несмотря на это, он играл в футбол за первую команду РЭМЗа. И вот к нему пришла беда. Однажды вечером, зимой (это было в начале 1955 г., за несколько месяцев до массовых освобождений), он надел чистую рубашку, прошел через запрещенную зону, подошел к ограде из колючей проволоки, прополз под ней и встал. Видна была только сгорбленная фигура в бушлате. Шел снег, крупные хлопья падали с черного неба. Электрическая лампа освещала его тусклым светом. После трехкратного предупреждения охранник выстрелил и убил его. Потом говорили, что Михайлов будто бы до этого получил письмо от жены, в котором она сообщила, что оставляет его и выходит замуж за другого.

Я не думаю, что Файман был готов на самоубийство. Он всегда считал, что справедливость восторжествует, что в верхах положение изменится и его, Соломона Файмана, освободят и он вернется домой. Я любил его слушать: он говорил на прекрасном образном русском языке. Все слухи, о которых он рассказывал, были хорошие. Файман видел в них лишь добрые предзнаменования и говорил мне: «Все идет как надо, мы будем скоро дома, Герш Израйлевич…». И этот старый человек протягивал мне свою маленькую руку и уходил, тяжело опираясь на палку.