Цви Прейгерзон - Дневник воспоминаний бывшего лагерника (1949 — 1955)

Леонид Ильич был старше меня на три-четыре года, высокого роста, стройный, широкоплечий, с красивыми блестящими глазами. Учился он в Днепропетровске. Мы с ним не стали близкими друзьями, но при встречах вели дружеские беседы. У него была инвалидность (какие-то нарушения в урологии), он не работал, ничего не изобретал в лагере, хотя был крупным специалистом в электрометаллургии. Любил играть в шахматы, но выигрывал нечасто. Он был осужден на 15 лет по нескольким пунктам 58-й статьи, в том числе за «измену родине».

5.11.57 — По словам Аронова, его «измена родине» заключалась в том, что в детстве он учился в Германии, а в начале первой мировой войны он и его мать были интернированы как русские подданные. С большим трудом им удалось вернуться в Россию через нейтральную страну. Согласно обвинению, уже тогда он стал немецким шпионом. К тому же в тридцатые годы по делам службы он общался с иностранцами, работавшими в Советском Союзе по контрактам.

Но основным «преступлением» Аронова было то, что у него была встреча с Михоэлсом, который, помимо руководства ГОСЕТом, возглавлял Еврейский антифашистский комитет. В Институте стали, на факультете, где деканом был Аронов, учился племянник Михоэлса — легкомысленный парень, лентяй, имевший «хвосты». Было опасение, что его исключат из института. Аронов, зная о родственных связях парня, позвонил Михоэлсу и обратил его внимание на плохое поведение племянника. Михоэлс выказал озабоченность по этому поводу, захотел встретиться с Ароновым и выразил готовность приехать к нему в удобное для них обоих время. Аронов, зная, что Михоэлс очень занят, любезно вызвался сам приехать к Михоэлсу. В назначенное время встреча между ними состоялась.

Вначале разговор шел о бездельнике-племяннике. Михоэлс пообещал повлиять на парня и привести его в норму. Затем они перешли на еврейские дела. Михоэлс был тогда, в 1946 г., редактором газеты «Эйникайт». Высказав мнение, что еврейская интеллигенция в Советском Союзе должна принимать участие в «Эйникайт», он поинтересовался, работают ли евреи в Институте стали. Он сказал, что «Эйникайт» с удовольствием напечатает статьи ученых, написанные по-русски и что о переводе на идиш редакция позаботится сама. Аронов обещал выполнить его просьбу. Он пригласил к себе несколько профессоров-евреев (пять-шесть человек) и рассказал им о предложении Михоэлса. Об этом же он сообщил и секретарю партийной организации института.

В те страшные годы, когда Михоэлса после его смерти обвинили в шпионаже и в связях с «Джойнтом», когда разгромили еврейскую культуру и сфабриковали «Дело врачей», профессора Аронова арестовали и обвинили в националистической деятельности. В процессе следствия выяснилось, что секретарь парторганизации института еще тогда сообщил все секретарю райкома партии (без обвинения и комментариев), а один из профессоров (Лев Борисович Левенсон, ныне покойный) показал, будто Аронов предложил ему написать статью для заграничной прессы. За все это Аронов получил 15 лет заключения.

Приговор по его делу включал решение о конфискации имущества. Его престарелая мать осталась без средств к существованию. Каким образом, за счет каких средств мать посылала ему продуктовые посылки (его питание было сносно), трудно было понять. К концу срока мать умерла, а жена ушла из жизни еще раньше. Леонид Ильич остался одиноким, старым и больным человеком. Несмотря на все это, он не замкнулся и не пал духом.

Аронов отличался острым умом, чутким восприятием жизни и широтой суждений. Встретившись с ним после работы, мы обычно подолгу гуляли и вели сердечные беседы. Аронов любил слухи — это было слабостью всех заключенных в лагерях. Он любил рассуждать, комментировать и опровергать. Аронов был одет в помятый рваный бушлат и такую же лагерную черную шапку. Далеко не по последней моде… С большим трудом удавалось Аронову каждый год получать на зиму теплые валенки. Таким он мне и запомнился: в стоптанных валенках, в длинных латаных-перелатаных штанах, в безобразной шапке, но с умным лицом и блеском в глазах. Запомнились его сердечные слова — слова человека с большим жизненным опытом.

Дружеские связи установились между Ароновым и Мишей Спиваком. Старик полюбил этого парня.

8.11.57 — Кого сегодня вспомнить на этих страницах? Вот Самуил Натанович Фердман. Его фамилия не звучит аристократично и не свидетельствует о благородном происхождении (между прочим, я не жалуюсь на свою фамилию и имя Цви, хотя на Севере олень — цви — символизирует глупца), но его душа была чистой, и он был весьма уважаемым человеком. Он был маленького роста, лет 50-ти, с «выдающимся» носом. В первый год нашего знакомства (в 52-м году) его волосы были иссиня черные, но постепенно его голова начала седеть на глазах. Шея его была почти всегда согнутая, готовая к хомуту и ко всяким невзгодам.

Фердман был родом из Житомира. Я никогда там не был, но Шепетовка, где я родился, находилась в Житомирской губернии. В молодые годы в этом городе несколько лет жил Хаим Нахман Бялик. В житомирской типографии напечатали полное издание Талмуда. Одним словом, Житомир был большим городом с активной еврейской жизнью.

Я не знаю, что от всего этого осталось к концу сороковых годов, но мне доподлинно известно, что именно туда вернулся этот маленький еврей, Самуил Фердман, и стал работать бухгалтером в одной из больших столовых города. Фердман был холостяк. Он снял квартиру в частном доме, принадлежавшем одной вдове. Ее муж погиб на фронте, и она осталась одна с маленькой девочкой. Вдова была еврейкой и тоже работала бухгалтером. При домике был ухоженный дворик и погреб. Эта женщина любила порядок и чистоту во всем. Нелегкий труд выпадал на ее долю: работать по 8 часов в день в учреждении, вести домашнее хозяйство в должном порядке, да еще воспитывать девочку. Фердман стал помогать этой женщине по дому — ходил за покупками, носил воду, готовил на зиму дрова, делал в доме ремонт. Руки у Фердмана были хорошими, работать он любил, работал с огоньком.

Я забыл имя этой женщины — назовем ее Беллой Абрамовной. Не про вас, женщины и девушки, будет сказано, но Белла Абрамовна была уж очень некрасивой. Фердман — хороший, сердечный человек, но если уж он, в условиях лагеря, говорил, что Белла Абрамовна была уродлива, — значит, так оно и было…

Я хожу с ним по «Юден стрит» 9-го отделения «Речлага». Зима. Мы оба в бушлатах, в лагерных шапках, в лагерных валенках. Идет снег. «Р» у Фердмана звучит неважно… У него речь волынского еврея — нежная, напевная. Как я люблю этого Фердмана!

Я выспрашиваю у него о вдове. Неужели она и в самом деле такая страшная? Судите сами: владелица дома в Житомире, чистюля, любящая порядок, работает в одном из учреждений города, моложе Фердмана на несколько лет, а главное — заглядывается на него. И вот я слышу от Фердмана: Белла Абрамовна намекала, что если бы он согласился, то можно было бы создать еврейскую семью…