Цви Прейгерзон - Дневник воспоминаний бывшего лагерника (1949 — 1955)

Реб Мордехай был бухгалтером. Он работал по этой специальности с юности. Перед войной жил в Киеве, затем переехал во Львов, в годы войны вместе со своей семьей эвакуировался на восток. Но отец (по его словам, он был праведником), мать и еще двенадцать родственников остались в Бердичеве и были уничтожены нацистами. После окончания войны он с семьей вернулся во Львов и вплоть до ареста работал там в каком-то институте главным бухгалтером.

В 45 — 46-м годах поляки и евреи, выходцы из Польши, могли вернуться на родину (речь идет о родившихся до 39-го года). Многие из них возвращались через Львов. Среди них, надо полагать, было немало местных евреев, которые «выправляли» себе документы любыми средствами, чаще за деньги. Возможно, что власти смотрели на это сквозь пальцы. Реб Шенкар не участвовал в этих подозрительных делах, однако, как коренной житель Львова и человек благожелательный, он давал пристанище в своем доме подобным людям, приезжающим из других мест. Таким образом, его дом превратился в нелегальную гостиницу. Жена реб Шенкара, тоже уроженка Бердичева, принимала у себя этих людей всем сердцем, гостеприимно и благожелательно.

Реб Мордехай был арестован в 50-м году вместе с большой группой ленинградцев и местных жителей (около сорока человек). Его дело как-то связали с делом ленинградских хасидов. Оказалось, что в его доме останавливалась женщина-стукачка. Как бы там ни было, реб Мордехай получил десять лет. Кажется, что кроме пунктов 10,11, у него был и пункт 1-А.

Реб Шенкар молился три раза в день (хотя и без талита и тфилина), отмечал все праздники, исправно постился все дни постов и, самое главное, в лагере ел только кошерную пищу. Все это достигалось героическими усилиями в наших условиях, но реб Шенкар был непреклонен. Вот почему, хоть и был он замечательным работником, его переводили с места на место. Почти все годы он работал бухгалтером на шахте или в лагере. Он всячески избегал работать в субботу, причем делал это так, чтобы работающие с ним не обратили на это внимание. Часами он просиживал за своим рабочим столом, смотрел в бумаги, перекидывал косточки на счетах, но в субботу не писал. Он только проверял цифры. Каждое воскресенье я спрашивал его:

— Ну, реб Мордехай, писали вчера?

И получал ответ:

— Слава и хвала Создателю, мне удалось избежать этого греха.

Тяжело приходилось реб Шенкару, когда полагается молиться стоя. В лагере молиться стоя было невозможно без того, чтобы не обратить на себя внимание. А «оперы» смотрели на это весьма подозрительно.

1.11.57 — Мне больно было смотреть, как реб Шенкар сосредоточенно стоит на стадионе, служившем зимой для свалки мусора, и шепчет молитву «Шмона-эсре» . Вечерами было легче, но и тут он не мог уединиться. Иногда мне доводились видеть верующих других религий, которые молились на стадионе, сидя на корточках. Реб Мордехай часто молился на ходу — это было не так странно, но стоя!!! Человек стоит посреди лагеря и возносит глаза к небу! Но не было дня, чтобы он не молился.

Как-то я гулял с двумя евреями и увидел, как реб Мордехай стоит на стадионе и молится. После окончания молитвы я подошел к нему и сказал торжественно:

— Реб Мордехай, по мнению общества и небес мы разрешаем вам читать молитву «Шмона-эсре» прогуливаясь, а не стоя.

Хотелось облегчить ему жизнь, но реб Мордехай не искал легких путей… В условиях лагеря питаться только кошерной пищей было чрезвычайно трудно. В столовой реб Мордехай брал только хлеб. Он сам в своей кастрюльке готовил себе крупяные супы. Кое-что он получал из дому (у него дома во Львове соблюдался кошрут), на Песах он получал мацу.

Реб Мордехаю трудно было выполнять все заповеди, касающиеся отношений человека с Б-гом. Кое в чем ему приходилось и отступать, чтобы выжить и не умереть с голоду. Но он верил всей душой в Б-га, он знал, кому молиться, на кого надеяться, у кого искать утешения. Молитва смягчала его душу, давала ему надежду. Нам же, неверующим, не хватало этой веры, нас окутывала тьма из земли и с небес, и мы не видели, откуда может прийти спасение. А над реб Мордехаем сияло чистое небо — Б-г правил миром. К нему обращался реб Мордехай в своих молитвах.

Много часов я проводил с ним. Он говорил на бердичевском идише, что напомнило мне мое детство в Шепетовке в начале столетия, пятьдесят лет назад. По большей части мы с реб Мордехаем говорили на иврите, хотя он его плохо знал. Его ашкиназийское произношение было смешано с каким-то волынским. Но постепенно он стал следить за правильным произношением.

Приблизительно в конце 54-го года на свидание к реб Шенкару в Воркуту приехала его жена и привезла ему маленький молитвенник. Для него это был самый дорогой подарок, он был счастлив. Я взял у него молитвенник и в течение нескольких дней выучил наизусть «Шир ха-ширим» («Песня песней»). Для меня это оказалось бесценным подарком. Ежедневно я повторял «Песню песней» и каждый раз находил в этом бриллианте все новые и новые грани. Реб Мордехай тоже выучил «Песню песней» наизусть. По вечерам, во время прогулок, мы читали это произведение вслух и находили все новые и новые красоты и поэтические образы, подобных которым нет в мировой литературе.

4.11.57 — Реб Мордехай как никто помогал нуждающимся. Он отдавал им значительную часть своего заработка. Помимо этого он собирал деньги для этой цели у других зэков. Он навещал больных, заботился о них, приносил им еду.

По субботам и в дни еврейских праздников у него всегда было праздничное настроение. Реб Мордехай не обладал музыкальным слухом, но любил слушать еврейские песни. Часто просил меня спеть ему песни Минковского и других канторов.

Если в середине нашего века в лагерях Севера, среди снежных бурь, холода и непрерывных ветров мог жить такой человек, как реб Мордехай, то нет сомнений, сколь велика сила идеала, как глубоко в души людей проникает вера в Б-га!

Закончу рассказ о реб Мордехае картинкой, глубоко врезавшейся в память. Был Пурим 52-го года. Небо затянуто тучами, валит густой снег. Мы стоим под фонарем на дорожке, которую евреи-заключенные называли «Юден-стрит». Нас трое: реб Мордехай, Лейбуш и я. Реб Мордехай был в приподнятом настроении. Только что мы говорили об аманах разных времен и предстоящем избавлении. В лагере люди скрывают свои чувства. Но тут реб Мордехай обнял нас со слезами на глазах, осыпал нас поцелуями — поцелуями брата и наставника. В тот вечер реб Мордехай показался мне символом нашего избавления.

Перехожу к Леониду Ильичу Аронову. До ареста он был профессором и деканом Института стали в Москве. Этот институт помещался в том же дворе, что и Горный, в котором я работал. Однако до нашей встречи в Воркуте мы не были знакомы.