Цви Прейгерзон - Дневник воспоминаний бывшего лагерника (1949 — 1955)

Тяжелая жизнь выпала на долю Фердмана. В юные годы он недолго учился в иешиве. Там он почерпнул многое из золотого запаса еврейской мудрости. Затем уехал на Дальний Восток, работал там несколько лет на тяжелой работе (всю жизнь он работал как лошадь), служил в Красной армии. Однако кое-что из еврейской мудрости застряло в его памяти. Он мне рассказал, что в течение десяти лет старался вспомнить еврейскую песню (на иврите). Старался, пока не вспомнил (Фердман немного знал иврит).

9.11.57 — В Житомире Самуил Натанович бывал в доме одного еврея, у которого был приемник, и они слушали передачи из Израиля. Туда же приходили еще два-три человека, среди них стукач. После передачи, конечно, были обсуждения, а главным комментатором был, понятно, осведомитель. В 1950 г. всех их арестовали, кроме, естественно, стукача. Следствие было коротким, суд — закрытым, хотя судил их не ОСО, а житомирской областной суд. Двое или трое из обвиняемых, в том числе и Фердман, получили по 25 лет. Кроме обвинения в слушании израильского радио, ему еще досталось и за наивный ответ судье. Когда тот по ходу судебного разбирательства спросил, хотел бы Фердман уехать в Израиль, он ответил, что если бы получил от советской власти разрешение на выезд, то уехал бы. За это ему прилепили еще и «измену Родине» и, конечно же, 25 лет!

В лагере Фердману жилось нелегко. К тому же, не будучи семейным человеком, он не получал писем. А на письмо к некрасивой Белле Абрамовне по поводу его вещей, оставшихся в ее доме, та ответила сухо, без капли тепла и утешения.

В возрасте пятьдесят и более в лагере можно было получить более легкую работу. Однако на медкомиссии на вопрос о состоянии здоровья Фердман ответил врачам, что он здоров. Без осмотра ему определили первую группу и записали в бригаду тяжелого труда. Некоторое время он работал в карьере на добыче и погрузке строительного камня. Это была тяжелая, а иногда и опасная работа. Однажды он был ранен в нос скатившимся сверху камнем и пролежал какое-то время в больнице. После этого случая его здоровье пошатнулось, и на очередной медкомиссии его перевели в инвалидную группу. Это было уже в конце 54-го года, когда в жизни лагерников начинались большие перемены…

Обычно Фердман не выходил на прогулки, но иногда мы с ним встречались и беседовали во дворе лагеря. Он был доверчивым, простодушным и наивным человеком. После несчастного случая в каменоломне его определили работать в баню горнадзора шахты. Там он проработал около двух лет и очень сдружился с бригадой обслуживания бани. Фердмана любили за простоту и доброе отношение к людям. Он также много читал.

В одном бараке с Фердманом долго жил зэк Михаил Исаакович Мительман, уроженец Белоруссии — «Золотая борода» или просто «Рыжий», как его прозвал Иосиф Керлер, любивший давать людям меткие клички. И в самом деле, Мительман был рыжим, действительно у него была длинная вьющаяся борода, за которой он тщательно ухаживал. В лагере это тоже немаловажная работа — холить бороду…

…Недавно я встретил Мителъмана в Москве, на ул. Кропоткина. У него уже не было такой красивой бороды. Он очень жаловался на жизнь. Передо мной, опершись на палку, стоял больной старик. Медленно шаркал он по улице Кропоткина. Нет, это был уже не тот Мительман из 9-го ОЛПа Воркутинского Речлага…

10.11.57 — На 9-м ОЛПе Мительман выделялся не только холеной рыжей бородой, солидной комплекцией, крупным красным с синими прожилками носом и палкой в руке.

Мительман представлял гуманитарную интеллигенцию лагеря. Говоря о себе, он иногда преувеличивал — как говорили в лагере, «любил свистеть». По его словам, он был кандидатом математических наук, много лет работал плановиком, в молодые годы писал и публиковал рассказы из еврейской жизни. Он знал много анекдотов, правда, многие из них были «с бородой», но это указывало на его хорошую память, не ослабевшую в лагере.

Мительман был словоохотлив, любил быть центром общества. Однако он не был болтуном: его слова всегда были полны смысла, иронии и сердечности.

Вот он гуляет по «Юден стрит» с палкой в руке

— Шалом, Михаил Исаакович. Как дела?

В ответ всегда охи, ахи, жалобы на здоровье. Он старше меня на несколько лет, в лагере получил инвалидность — слабое сердце, больные ноги. После жалоб и вздохов он начинает рассказывать о своей работе. Он был старшим плановиком шахты, неплохо зарабатывал (1200 рублей). Его уважал главный инженер шахты. Мительман писал для него доклады, составлял записки и другие документы. Делал он это быстро, толково, на высоком уровне. Он однажды напечатал свою статью в республиканской газете «За новый Север», выходившей в Сыктывкаре. В своем деле Мительман был хорошим специалистом. У него было острое, отточенное перо, и он пользовался уважением окружающих. Однако начальник технического бюро шахты — по словам Мительмана, неграмотный техник — не любил его. Между ними возникали трения и недоразумения, но Мительман умел постоять за себя и говорил вслух все, что думал, иногда довольно резко.

В 1954 г. на шахте начались сокращения. В Воркуту стали приезжать молодые специалисты, только что окончившие вуз. Штатную единицу Мительмана передали такому молодому специалисту, вольнонаемному. Такова была участь специалистов-заключенных: стоило появиться хотя бы полуграмотному вольнонаемному, его сразу же ставили на место зэка, будь тот даже выдающимся специалистом. Мительмана, правда, не уволили, но перевели на другую должность (кажется, его зачислили десятником или кем-то в этом роде). На самом деле он работал на прежней должности, выполняя ту же работу, что и раньше. Мительман много знал и много помнил. По-русски он говорил совершенно чисто, несколько простуженным голосом. Хорошо еще, что Мительман весьма редко пел — к сожалению, это не доставляло окружающим никакого удовольствия: ему, как говорится, медведь на ухо наступил. Он имел слабость создавать свои календари, вычертил «вечный календарь», а также написал рассказ о лагере.

Мительман был лишен еврейского национального самосознания. Он полностью принадлежал к русской культуре, но при этом хорошо говорил на идиш. Хоть он и не мог говорить на иврите, но понимал почти все. Но все это его не интересовало — он был равнодушен к еврейской теме.

Я бы сказал, что Мительман был преисполнен чувства собственного достоинства. Ему правилось быть стержнем общества, центром внимания. Острый, едкий, полный ума и блеска разговор, витание вокруг мировых общественных проблем, вопросов культуры и искусства, хлесткие анекдоты… Если стояла группа в несколько человек и среди них Мительман, — само собой понятно, что главным образом был слышен его голос. Он никогда не прощался последним — любил уходить внезапно, после очередного взрыва смеха, не подавая руки.