Цви Прейгерзон - Дневник воспоминаний бывшего лагерника (1949 — 1955)

Были в лагере врачи из многих стран и различных национальностей: русские, евреи, украинцы, поляки, литовцы, латыши, кавказцы…

Я продолжал жить в 17-м бараке и после ухода оттуда Кумера и Вирта. В моральном отношении стало хуже — не с кем было поговорить, душе стало неуютно. Все же среди людей лучше.

В конце 54-го года я получил пропуск на выход за зону. Я пользовался этим, ходил в поселок Рудник (там была большая лаборатория) и подолгу гулял там.

5.1.58 — В конце 1954 г. подули новые ветры, поползли разные слухи. «Речлаг» объединили с «Воркутлагом», то есть исчезли специальные лагеря для политических. Стали разрешать свидания с близкими родственниками, сняли у заключенных номера с одежды, разрешили переписку без ограничения. Можно было носить гражданскую одежду, фотографироваться и т. п.

Если до 1 мая 1954 г. разрешали свидание только в присутствии солдата и всего на три-четыре часа, то с 1 мая — на семь дней, а практически и дольше. Как-то получилось, что я был первый, кому разрешили свидание на больший срок. Моя жена приехала ко мне 4 мая 1954 г. и провела у меня восемь дней. В бараке охраны отгородили для свиданий несколько комнат с удобствами, мебелью, столовой посудой и кухонной утварью. Тогда еще у меня не было пропуска на выход из зоны. Жена же моя могла входить и выходить из лагеря беспрепятственно.

В ноябре 55-го года жена приехала ко мне вторично, но тогда я уже жил вне зоны — был освобожден как инвалид. На этот раз она провела у меня целый месяц…

…В Воркуте был создан ансамбль из зэков — музыкантов, певцов и артистов — для обслуживания концертами и спектаклями всех лагерных пунктов. В хоре пели и девушки, и это очень будоражило заключенных. Билеты на концерты, которые выдавались бесплатно, брались штурмом. На эти концерты, пожалуй, было труднее достать билет, чем на концерты с участием Шаляпина. Публика встречала каждое выступление с воодушевлением, особым успехом пользовался Василий Бендер, игравший на кларнете. Его молдавская «Дойна» вызывала бурю восторгов и громовых аплодисментов. Лирические песни пела русская девушка, заключенная. Она пела просто и душевно, а ее голос, улыбка, слова и музыка трогали сердце. Играл приличный оркестр, были хорошие певцы. Мы покидали клуб после концерта в приподнятом настроении, со смягченным сердцем. Снаружи стояли сотни людей, которым не удалось попасть на концерт из-за отсутствия билетов, но им хотелось хотя бы посмотреть на выходящих из клуба девушек-артисток…

На работе дела у меня шли неважно. После освобождения немцев я был вынужден работать с Андерсоном и Ходжаевым. Люди они были неплохие, но придерживались лагерной поговорки: «где бы ни работать, лишь бы не работать». Ежедневно приходила поболтать Луиза Николаевна. Как и прежде, заходили заключенные — Спектор, Петерчук и другие.

Петерчук работал нормировщиком в стройчасти лагеря. Кроме того, занимался и другими делами — изготовлял зеркала, большие и маленькие. Они пользовались большим спросом у вольнонаемных и у лагерного начальства. Последнее смотрело на эту его коммерцию сквозь пальцы. Людям нужны зеркала, особенно они нужны женщинам. А когда они даются бесплатно — как тут преследовать человека? Начальство никогда не платило зэкам за их услуги.

Петерчук был родом с Западной Украины. Ему было лет 30 с небольшим, он был невысокого роста, с маленьким лицом, усатый. Любил выпить. Несмотря на запрет, зэки без особого труда доставали водку. Евреев он не любил, но все же старался не портить с ними отношений. Однажды, будучи под мухой, он разрешил себе в моем присутствии выпады против моего народа и даже попытался охаивать Библию. Я дал ему жесткую отповедь и выгнал из лаборатории. С тех пор он избегал встреч со мной.

6.1.58 — В феврале 55-го года в наш лагерь привезли первый этап уголовников. До их прибытия нас перевели в 43-й барак. Зону разгородили, оставив только проход. Какие цели преследовало начальство, нам было непонятно. Для видимости нас разделили, но практически уголовникам не составляло труда пройти в нашу часть зоны.

7.1.58 — Как только их ввели в зону, начались события. В первый же день после прибытия человек сто из них прорвались через нашу зону и убежали (охрана, привыкшая охранять политических, не приняла нужных мер). Кто-то им сказал, что в одном из бараков за зоной, около проходной, живут женщины. Они все ринулись туда, но по ошибке ворвались в ту часть барака, где находилась охрана лагеря. Их поймали, водворили на место.

Бараки, в которые поселили уголовников, быстро превратились в отхожие места, стали заплеванными и грязными. В них устроили картежные притоны. Увеличилось число не желающих выходить на работу, а ругань просто висела в воздухе. Неподчинение начальству, воровство и грабеж стали обычным, повседневным явлением. Бывали случаи ограбления политических заключенных. Однако они научились давать отпор уголовникам и обычно побеждали их — избивали и изгоняли, отбивая охоту соваться вторично.

Среди уголовников были, в основном, рецидивисты с лагерными преступлениями. Их привезли в наш лагерь, чтобы возместить нехватку в рабочей силе на шахте в связи с массовым освобождением политических, которое набирало силу. Их разделили на бригады, каждому выдали новое обмундирование, стали обучать на курсах шахтерским специальностям. Тут же началась торговля лагерной одеждой — кое у кого из политических водились деньги. Цены были низкие: новый бушлат ценился в 20–30 рублей, пара нового белья — 10 рублей и т. д. Причем предложение превышало спрос.

Вначале меня перевели из 17-го в 43-й барак, но так как и туда поселили уголовников, то мне надо было устроиться в другом месте. Я попросил поселить меня к Динабургу. В его бараке, пристроенном к конюшне, жили конюхи, возчики и уборщики конюшен. Я знал там Динабурга, но главным образом Керлера. Барак был куда грязнее, чем тот, в котором я жил раньше. Он всегда был наполнен дымом от махорки, водились и клопы. Но люди были хорошие, сердечные. К Керлеру и ко мне приходил Кантаржи. Они оба изучали иврит по учебнику для начинающих с картинками. Я любил этих молодых людей, особенно Кантаржи, моего душевного друга.

В те дни, по решению прокуратуры СССР, освобождали многих. Мне вспоминается, как один из немцев, работавший извозчиком и просидевший 10 лет, был освобожден. Случайно в разговоре с ним, за день до его освобождения, я предсказал ему освобождение в ближайшие дни. Вечером, когда я вернулся с работы в барак, этот человек бросился меня обнимать, угощать. Пошел слух, что я предсказываю освобождение, и что тот, кто пообщается со мной, вскоре освобождается. И в самом деле, еще в 43-м бараке все мои соседи по нарам освободились.