Цви Прейгерзон - Дневник воспоминаний бывшего лагерника (1949 — 1955)

Я встречался с этим милым человеком, и мы говорили с ним на иврите — он, как и я, любил этот язык. Однако Иофис, в отличие от Лени Кантаржи, не был молчаливым и не любил народные песни. Он любил говорить и поучать, обо всем у него было свое мнение. Но мы говорили с ним на иврите, а для меня это было главным. Я любил его всей душой. Иногда, бывало, он и пел что-то.

И вот я гуляю по территории 40-го лагеря Воркуты с Иофисом. Вечерняя тишина, вокруг бараки, сторожевые вышки и солдаты на них. А над нами небесный серо-голубой купол. Слова иврита тихо звучат в северной ночи на такой далекой точке земли. Иофис рассказывает о еврейской жизни в Риге. Во время беседы мы касаемся и вопросов литературы, говорим о том, что происходит в большом мире, о будущем, которое нас ожидает. Иофис был убежденным оптимистом, он предрекал скорое освобождение. Надо отдать ему должное — его прогнозы оправдались.

В ту пору в лагерной системе произошли изменения, и для заключенных установили несколько режимных категорий: лагеря штрафные, строгорежимные и общие; лагеря облегченного режима. Кроме того, был внелагерный режим (разрешалось жить вне зоны), затем — освобождение без права выезда из Воркуты; освобождение с запретом права жительства в больших городах; наконец, последнее и самое лучшее — полная реабилитация.

До 53-го года — в Караганде (Песчаный лагерь), в Иите и Абези (Минеральный лагерь) и в Воркуте (Речной лагерь) — я находился в лагерях строгого режима. В 1953 — 1954 гг. начались облегчения, и Речной лагерь превратили в «Воркутлаг» общего режима. В 9-м лагере Воркуты, в котором я был до мая 1955 г., жизнь стала просто невыносимой после помещения у нас уголовников. 40-й лагерь еще состоял, в основном, из политических, и жизнь там была более спокойной Вскоре его разделили на три зоны: одна — только для уголовников; вторая — для политических, и третья — зона облегченного режима. Облегченный режим был для зэка довольно сносным.

5.2.58 — После разделения нашего ОЛПа на зоны стали переводить некоторых зэков на облегченный режим Я тоже попал в эту категорию. И действительно, в этом режиме были большие облегчения. Можно было входить в зону и выходить из нее в любое время суток, причем не только в поселок Рудник, но также в Воркуту и ее пригороды. И не только в рабочие дни, но также в выходные и праздничные.

Давид Иофис не попал в первую группу переведенных на облегченный режим, и я навещал его почти каждый день в общей зоне, где находились баня, ларек, пошивочная и сапожная мастерские, санчасть и прочие службы, дававшие возможность любому заключенному пройти в общую зону лагеря в любое время.

Несмотря на то, что Иофиса не перевели на облегченный режим, он оставался оптимистом. Он убеждал меня, что через год всех не только освободят, но и полностью реабилитируют. Приятно было слушать такие пророчества, тем более, что он говорил это на хорошем иврите. Все заключенные любили подобные «параши», каждый зэк ждал появления Мессии, даже если тот и несколько задерживался. Надо отметить, что предсказания Иофиса действительно осуществились.

В наш лагерь привезли московского экономиста Либермана, имевшего 25-летний срок. Его жена присылала ему телеграммы, письма, посылки. Приятно было видеть преданность этой любящей русской женщины. Я не помню, что послужило причиной его ареста — кажется, он что-то «не так сказал». Либерман был одаренным шахматистом. Он часто играл в шахматы с Ароновым. В 40-м лагере Либерману уменьшили срок до 10-ти лет. Его перевели в наш ОЛП по инвалидности. Он изредка сиживал на скамейке около барака КВЧ, где помещалась библиотека. Либерман дружил главным образом с русскими интеллигентами.

Из 40-го лагеря я помню еще Зискинда, старого арестанта из Одессы, отбывавшего срок с 38-го года. Мы с ним жили вместе в бараке облегченного режима. Он работал в медпункте техником-рентгенологом, выполняя примерно те же обязанности, что и Айсеровнч в 9-м лагере. Зискинду (как и Либерману) было лет за 50, у него была умная голова. Как и Левин, Зискинд многому научился за годы длительного пребывания в заключении. Но он был менее разговорчивым и более практичным — мало философствовал, не поднимал проблем, не возносился в небеса и не падал в пропасть от неудач. Зискинд был инженером, которого посадили, по-видимому, за что-то антипартийное. Много лет прошло с тех пор… Хотя я не был близок с Зискиндом, я уважал его. Какое-то теплое чувство пробуждается в душе, когда я вспоминаю о нем.

6.2.58 — Этап! Стариков и инвалидов, как говорят, переводят в Абезь. Среди них Мительман, Либерман, Немировский. Был также этап в центральную Россию — в Костромскую или Владимирскую область. Я тоже был в списке этапируемых, но я пошел на прием к Павлову и попросил оставить меня в Воркуте. Он неохотно вычеркпул меня из списка.

Мне было жаль расставаться с Мительмаиом. С этим человеком я прожил несколько лет в одном бараке. Мне помнится его рыжая холеная бородка, его анекдоты. Я привык к его вечному курению, низкому голосу, когда, бывало, его осенит и он вдруг запоет. Я любил даже его нервозность.

Павлов относился ко мне очень плохо. Он не согласился вывести меня за зону. Возможно, тут сыграл роль какой-то стукач. В течение всего лета я продолжал проживать в 40-м лагере, правда, в зоне облегченного режима. Я вспоминаю об этом периоде с сожалением. Я занимался на работе интересным для меня с профессиональной точки зрения делом, а в квартире Сольцев я встречался с друзьями…

Бандес — литвак, бейтаровец, лет 30-ти с небольшим. Энергичен, с копной черных вьющихся волос. И он, и его жена Этеле знали иврит. Очень приятно было встречаться с этой парой. Особенно мне была по душе Этеле — невысокого роста, близорукая, любившая петь на иврите, покачивая в такт песни головой, как это делают дети. У Авраама Бандеса тоже был хороший слух. Маленькая Сонечка (она же Сара), дочь Сольцев, очень любила Авраама. Как только он появлялся в их доме, он сажал ее на колени и они начинали играть. У меня хранится фотография этой дорогой семьи. Сонечка в середине, в ее косички вплетены белые ленты, и воротничок, и пуговицы у нее тоже белые. Глаза у этой девчушки черные, а в выражении лица что-то шаловливое. Она пела на иврите песню «Это не чудо, если есть такие ночи». Пела она и «Журавли». Родители слушали и радовались. У Сонечки слух был несколько слабоват, в этом она походила на своего отца — Хаим тоже был не из больших певцов. Справа на снимке — Нехама. Ее глаза немного испуганы, это от близорукости. Нехама — очень хорошая женщина, преданная мужу и детям, гостеприимная, приветливая. Короче — светлый луч под серым северным небом. Своим теплым отношением она скрашивала нашу жизнь, смягчала одиночество и горечь, выпавшие на нашу долю. Она очень любила Хаима, тоже весьма гостеприимного и любящего людей. Почти все, кто собирался в квартире на Рудницкой улице, были арестованы за то или иное участие в еврейских делах, многие из них были «узниками Сиона». С большой теплотой я вспоминаю всех этих людей…