Цви Прейгерзон - Дневник воспоминаний бывшего лагерника (1949 — 1955)

Когда я освободился, то устроил у Хаима Сольца вечеринку, пригласив туда всех своих товарищей, с которыми я сидел в лагере. Среди них были и Борщов с женой. Фаина Борисовна помогла мне и Нехаме достать нужные продукты и вино (дефицитный товар). Пили немало. Я прекрасно чувствовал себя в среде зэков, да и все чувствовали себя хорошо, произносили тосты. Лейб Лазаревич поднимал бокал за бокалом, но несколько увлекся и тостами, и количеством бокалов… Было очень приятно и весело, мы пели на иврите и на идиш, ощущали себя братьями. Что-то теплое и радостное объединяло нас — это и страдания, которые мы пережили, и, может быть, наши надежды на будущее, на ожидающую нас новую жизнь.

Мне трудно забыть квартиру Сольцев в 1955 — начале 1956 гг. Мне не забыть товарищей по заключению, пострадавших от руки деспота ни за что и их исковерканной жизни. Нас объединяла какая-то душевная близость. А когда мы собирались вместе, нас объединяли товарищество, согласие, чувство близости и сердечность. Помню, как осенью 1955 г. мы собрались отметить праздник Симхат-Тора. Эта встреча тоже была веселой и приятной, и, как обычно, мы пели, вспоминали, надеялись…

11.2.58 — У Сольцев я познакомился с Яшей Мошковичем и его женой Линой. Яша — выходец из Польши, ему больше 30-ти лет. Хороший, много испытавший человек, с еврейским сердцем. Задушевно, с искренним волнением он пел своим простуженным голосом песню Варшавского гетто. Это была его главная песня, и она всегда трогала до глубины души. Иврита он почти не знал. Освободившись, он женился на медицинской сестре Лине — девушке не очень молодой, немного болтливой, приехавшей в Воркуту с юга (с Кавказа), чтобы найти себе жениха. И нашла Яшу Мошковича, замечательного парня, скромного и молчаливого человека. В Воркуте Лина работала медицинской сестрой, а Яша — в конторе по снабжению. Лина была бездетна, материально они были обеспечены. В прошлом году они уехали в Польшу, а оттуда, видимо, в Израиль. По сей день в моих ушах звенит его простуженный голос и песня о восстании в Варшавском гетто…

Вспоминается еще один прекрасный человек — Ривкин из 40-го ОЛПа Воркуты, лет 35-ти. Он работал в ОТК 40-й шахты, был на облегченном режиме. Еврей из Белоруссии прекрасно говорил на идиш. Говорили, что он верующий, однако его нельзя было сравнить с Шенкарем. На исходе Йом-Кипура (Судного дня) 1955 г. он пригласил меня в свой барак на ужин. Несмотря на это мы не сблизились.

Так шли дни. В то лето на 40-й шахте вспыхнула забастовка заключенных, и на несколько дней прекратилась добыча угля. Бастующие требовали, чтобы лагерное начальство выполнило постановление правительства об освобождении несовершеннолетних, инвалидов, а также тех, кто отсидел две трети срока. Эти группы заключенных должны были пройти лагерный суд, однако проходили месяцы, а суда не было.

Против тех, кто объявил забастовку, Павлов принял строгие контрмеры: удвоил охрану, вооружил пулеметами охранников на вышках, закрыл ворота в лагерь и уменьшил паек питания. В лагерь разрешено было входить только офицеру, стоящему во главе санитарной части. Но в один из этих дней в лагерь приехала группа офицеров высокого ранга, большая часть которых прибыла из Москвы. Среди них был заместитель министра внутренних дел, заместитель генерального прокурора и начальник Воркуталага Прокофьев. Стоял жаркий июльский день. На площадь были выведены все заключенные. Начали говорить по поводу вышеупомянутых требований. Выступило почти двадцать зэков. Произнес слово и Ходжаев, которого перевели сюда из 9-го лагпункта. Было много жалоб и претензий. Павлова обвиняли во многих проступках (он был отвратительным человеком). Высокие начальники обещали заключенным выполнить их требования и просили возобновить работу на шахте. И действительно, на следующий день на шахте начал работать лагерный суд, который щедро освобождал заключенных Эта забастовка явилась поворотным пунктом в освобождении людей.

В то лето заключенным разрешили строить для себя жилье вне зоны. Стройматериалами снабжала администрация шахты. По дороге из 40-го ОЛПа до поселка Рудник быстро выросло с десяток бараков. Строили заключенные после окончания своих смен в шахте и на других предприятиях. Работа кипела вовсю. А вокруг простиралась молчаливая тундра. И только река Воркута, как всегда, медленно катила свои тихие воды в неведомые дали…

12.2.58 — В 1955 г. у нашего друга Сольца родился сын, и нарекли его Рувимом. В праздник Симхат-Тора мы устроили очередную встречу у Хаима и Нехамы. На вечере были наши друзья и знакомые — Керлер, Давид Коган, Шенкар, Урман с женой, Мошкович с женой и другие. Мы выпили по поводу праздника и рождения ребенка. Я посвятил этому несколько рифмованных строк на идиш. Мы пели, шутили, было хорошо и радостно.

В ту осень освободился Леня Кантаржи. Он не был полностью реабилитирован, но имел право жить вне зоны. Еще было неясно, разрешат ли ему поехать в Черновцы, где он жил до ареста. Разрешения на выезд из Воркуты выдавала Москва, а это занимало иногда два-три месяца. Пока что Ленечка был с нами, продолжал работать на РЭМЗе, но уже по вольному найму, получал свою зарплату полностью. Он, кажется, поселился у Давида Когана, иногда ночевал у Сольцев. Но вот он получил из Москвы разрешение на отъезд из Воркуты. Для меня все в Воркуте помрачнело — Леня был для меня светочем во тьме. Я любил этого еврейского пария.

Мы проводили Леню. Вскоре от него пришло письмо на адрес Давида Когана. Он описал встречу, устроенную ему по приезде. Каждый вечер ему приходится наносить визиты своим знакомым и родственникам, которые устраивают в его честь вечеринки. Ему уже все это надоело. Но что делать?! Вскоре Леня переехал из Черновиц на родину в Кишинев, где поступил на завод слесарем. Там он работает и поныне, зарабатывая около тысячи рублей в месяц. Его жена окончила Ташкентский педагогический институт и тоже приехала в Кишинев. Со временем весточки от Лени стали приходить все реже и реже — он не любил писать письма. После моего освобождения он прислал мне письмо с очень теплыми поздравлениями. А затем переписка между Воркутой и Кишиневом прекратилась…

Так один за другим наши товарищи стали разъезжаться. Я же продолжал работать в филиале ВУГИ и жить в зоне облегченного режима. По вечерам встречался с Иофисом — его наконец-то тоже перевели на облегченный режим. Мы говорили на иврите и иногда пели наши песни. Однажды я привел его в дом Сольца. Это посещение произвело на него очень приятное впечатление, и он стал бывать в их доме. Ночи становились длиннее, и мы часто возвращались в 40-й лагерь вместе. Шагали по железнодорожным шпалам. Тундра стала желтеть, чаще шли дожди, вода в реке приобрела цвет стали.