Дебора Фельдман - Неортодоксальная. Скандальное отречение от моих хасидских корней

Когда Хая приводит меня к постижеру, чтобы снять мерки, я сижу с хмурым видом в крутящемся парикмахерском кресле и с отвращением разглядываю разложенные передо мной варианты.

— Единственное, по чему я скучаю, — говорит шейтльмахер [194] Изготовитель париков (идиш). , демонстрируя парики на маленьких пенопластовых головах, — это чувство ветра в волосах. В остальном так намного удобнее. Не нужно ждать, пока волосы высохнут, или проводить кучу времени за укладкой. Это такое облегчение.

Мои волосы никогда не доставляли мне особых хлопот — после душа они высыхают гладкими длинными прядями. И все же я нервничаю, думая о том, как буду выглядеть в новых париках, которые можно заказать в любом цвете на мой вкус и подстричь в соответствии с моими предпочтениями.

Я выбираю три парика. Тот, что для шабата, подлиннее, чтобы уместился под мой белый тихл [195] Платок (идиш). — традиционный платок, который надевают вечером пятницы, драпируя его поверх парика и завязывая под затылком. Два других — короткие и элегантные, такие же носят все женщины в нашей семье; Зейде не разрешает парики длиннее уровня плеч.

Сегодня вечером возле сатмарской синагоги разводят большой костер, и все мужчины приносят к нему парики своих жен и бросают их в огонь, а толпа вокруг восторженно ликует. Полицейские выставляют заграждения, чтобы люди не выходили на дорогу и не устраивали беспорядки. Но крики все равно продолжаются до рассвета, и, ко всеобщему негодованию, фоторепортеры успевают сделать неимоверно много снимков.

На следующее утро Зейде приносит домой газету The Wall Street Journal, и костер на первой полосе. «Сжигание париков — новое сжигание бюстгальтеров», — гласит заголовок, и я не совсем понимаю, что это значит, но чувствую, что это издевка. Читая статью, Зейде неодобрительно качает головой.

— Так уж нужен был костер? — рассерженно бормочет он сам себе. — Чтобы все вот эти гои знали, чем мы занимаемся? Нельзя было сделать все тихо? Ох, эта молодежь, вечно им надо покричать о чем-то.

Хая звонит и приглашает меня на обед в свою новую квартиру на Бедфорд-авеню. Обед с Хаей — это не просто обед. Это предлог для неудобной беседы, так что это приглашение меня тревожит. Перед выходом я наряжаюсь, заправляю одну из своих новых шелковых блузок в темно-синюю юбку-карандаш.

Ее новое жилище расположено на первом этаже одного из недавно возведенных зданий, которые вылупляются одно за другим в некогда промышленной части Вильямсбурга. У дома элегантный кирпичный фасад и мраморные коридоры, и Хае он подходит куда больше, чем ее предыдущая квартира на последнем этаже «браунстоуна», в котором я выросла. Кухню заполняют ряды шкафчиков из красного дерева, но плитка на полу и фартук на стене холодного сине-серого цвета. Весь ее дом состоит из просторных пустых комнат с минимальной меблировкой. Я сажусь за длинный стеклянный стол, на котором Хая элегантно сервировала обед, несомненно приготовленный ею сегодня же.

Пока я накладываю еду себе на тарелку, Хая заводит непринужденный разговор. Мне хочется, чтобы она уже перешла к делу и избавила меня от тягостного ожидания. Зачем она все время так делает? Ну почему ей обязательно нужно вывернуть меня наизнанку и развести драму вместо того, чтобы просто оставить меня в покое? Похоже, она сознательно мучает меня и получает от этого удовольствие.

— Итак, — наконец произносит Хая, откладывая вилку и протягивая руку за стаканом с водой. — Звонила твоя мать.

Что ж, этого я не ожидала. Я беру стакан и осторожно отпиваю, чтобы заполнить неловкую паузу. Не буду демонстрировать ей свою реакцию, обойдется.

— Она хочет прийти на свадьбу.

Я пожимаю плечами:

— С чего она вдруг решила заявиться ко мне на свадьбу? Бессмыслица какая-то. Я столько лет ее не видела.

— Ну, она утверждает, что имеет на это право. Знаешь, она, наверное, думает, что сможет помешать тебе выйти замуж или что-то в этом роде. Та еще темная лошадка.

— Ну, если она придет на свадьбу, это будет катастрофа. Все будут разглядывать и обсуждать ее. Она опозорит меня, опозорит семью Эли. Она ведь выглядит как гойка!

Хая ставит стакан и поджимает губы.

— Проблема в том, что она все равно придет, хотим мы того или нет. Если мы согласимся, то, по крайней мере, сможем выставить ей свои условия. Я прослежу, чтобы она надела парик и длинную юбку, и все время буду возле нее, чтобы приглядывать за ее поведением. Если она выкинет что-нибудь, я заставлю ее уйти.

— Ну, видимо, выбора у меня нет. — Интересно, зачем Хая позвала меня сюда, если сама уже все решила. На мое мнение ей наплевать.

За неделю до свадьбы я в последний раз посещаю свою преподавательницу основ семейной жизни. Пришло время для того самого окутанного тьмой особого урока, о котором невесты шепчутся, но никогда не обсуждают в подробностях. Я напряжена и в то же время испытываю любопытство. Хочется узнать, что же такое она должна мне сообщить, о чем не могут рассказать мне родные. Я знаю, что речь о чем-то важном, чем-то пикантном, но в то же время постыдном, настолько секретном, что только ей, женщине, которую община отрядила просвещать невест, можно говорить вслух.

Я нервно ерзаю на краю жесткого стула и разглядываю ее обшарпанную кухню в поисках ключей — к этой загадке и к ней самой, — какого-то намека, который, возможно, укажет, почему она, именно она была выбрана, чтобы развеять мрак над этим тайным знанием. Ее стол завален непонятными рисунками, которые похожи на инженерные, только не такие детализированные, но по-своему причудливые, с повторяющимися мотивами. На дворе середина августа, и в ее квартире нет кондиционера; мы экономно делим друг с другом густой, тяжелый, застарелый воздух. Скатерть у нее на столе жирная и в пятнах, и я стараюсь ее не касаться.

Когда она наконец усаживается напротив меня и начинает лекцию о священных узах брака, я теряю терпение; жду не дождусь, когда она доберется уже до самого интересного, и я смогу вырваться отсюда, из этой тесной кухоньки, затхло воняющей потом и кислыми огурцами. Сидя здесь за столом, я действительно начинаю понимать, что преподавательница за человек, что за жизнь она прожила и как завидует моей юности. Ее презрение к моему беззаботному существованию, к тому, как я сияю свежестью невесты, я ощущаю так же ясно, как и ее желание все это задавить. Я покрываюсь мурашками под ее пристальным взглядом, и тут она заводит разговор о священном месте внутри каждой женщины.

Тела мужчины и женщины были сотворены таким образом, что они могут соединяться как соседние кусочки пазла, говорит она. Я слушаю, как она описывает коридор, ведущий к дверце, которая открывает вход во чрево — мекор [196] Источник (др. — евр.). , как она его называет. Не представляю, где мог бы уместиться подобный орган. Она пытается объяснить мне, что есть «канал», который ведет к «источнику», и как в этот канал попасть, и совершает при этом нелепые поступательные движения указательным пальцем, вставляя его в кольцо из указательного и большого пальцев другой ладони. Полагаю, что эти движения обозначают тот момент, когда кусочки пазла складываются друг с другом. Но все же не могу взять в толк, где в моем теле может находиться эта точка, этот вход. Насколько я знаю, то место, откуда исходит моча, так не растягивается. Мне приходится ее перебить.