Дебора Фельдман - Неортодоксальная. Скандальное отречение от моих хасидских корней

— Хм-м, у меня такого нет, — говорю я, нервно хихикая. Я уверена, что на мне нет такого отверстия, и если даже есть, то уж точно не настолько широкое, чтобы туда вместилось нечто размером с пухлый указательный палец, или что он там изображает.

Она растерянно смотрит на меня:

— Ну, конечно, есть. У всех такое есть.

— Нет, серьезно, у меня такого нет.

Я начинаю нервничать. Начинаю сомневаться в себе. Может, я и правда не заметила этот канал, о котором она твердит? Как я могла не заметить дыру в собственном теле? Меня накрывает паника. Что, если придется отменить свадьбу, потому что невеста родилась без «источника»? На глаза наворачиваются слезы, когда я в очередной раз убеждаю ее, что в моем теле нет этого загадочного органа, который она так старательно мне описывает. Мне хочется, чтобы она прекратила эти движения, они выглядят непристойно и оскорбительно.

— У меня нет того, о чем вы говорите. Я думаю, что родилась без этого. Как я могу иметь что-то подобное и не знать об этом? Наверное, я бы знала, если бы у меня там внизу была дыра!

— Ладно, погоди. — Преподавательница вздыхает. — Возможно, ты считаешь, что у тебя этого нет, но оно у тебя есть. У тебя совершенно точно нет врожденного дефекта, уверяю тебя. Может, ты прежде не замечала этого места, но если поищешь, то найдешь.

Я не хочу ничего искать — не в этом доме, не с ней в соседней комнате, но она меня заставляет — или скорее заставляет висящая надо мной как топор угроза, что мой чудовищный изъян станет предметом публичного скандала, — и я делаю то, что мне велено. Я отправляюсь в ванную, отрываю кусочек туалетной бумаги от рулона и оборачиваю им свой правый указательный палец. С опаской я исследую, что там у меня внизу, начиная сзади и медленно продвигаясь вперед, выискивая на этом пути какое-нибудь углубление. Ничего нет. Я начинаю сначала. Помимо привычных складок, по которым аккуратно проходится мой палец, ничто больше не вдается внутрь. Может, это и есть вся глубина, размышляю я, на которую входит этот кусочек мужского пазла, коему суждено сделать подношение на алтарь моего чрева.

Я выхожу из ванной и застенчиво киваю. Может, я и правда это нашла. Если так, то я ощущаю себя обманутой собственным открытием. Как могло нечто настолько важное скрываться от меня все эти годы? Зачем меня так настойчиво вынуждают это найти? Значит ли это, что до сего момента иметь мекор мне было не положено, но теперь, когда пришла пора выйти замуж, он может совершить свое грандиозное появление, внезапно став «священным»? Я стою перед преподавательницей растерянная и злая.

О том дне у меня остались мучительные воспоминания. Я бы хотела быть женщиной, которая знает себя, свое тело, свою силу, но тот момент разделил мою жизнь надвое. До визита к той преподавательнице я была просто девушкой, после него — девушкой, у которой есть мекор . Я сделала внезапное и шокирующее открытие, что мое тело было сотворено для секса. Некто создал в моем теле орган, предназначенный именно для занятий сексом. Все детство в Вильямсбурге меня успешно оберегали от любых сведений, хоть как-то связанных с сексом. Мы были духовными сущностями, вместилищами для душ. Мысль о том, что всю оставшуюся жизнь мне придется иметь дело с частью тела, о которой я прежде и не знала и уж точно не хотела знать, явно противоречила тому целомудренному образу жизни, который до сих пор я вела. Это был привычный мне с детства уклад, и мое тело отчаянно взбунтовалось против этой перемены. Именно этот бунт вскоре стал причиной моего несчастья и заронил семя раздора, которое в итоге и разрушило мой брак.

До свадьбы пять дней — пришло время миквы . Ведет меня туда Хая. Я подхватила странную летнюю простуду, от которой болит горло, и провела весь день, накачиваясь крепкой медной заваркой чая Lipton с этикетками на фламандском, потому что Баби считает, что, если покупать бельгийский чай, больше шансов получить настоящий.

Хая рассказывает мне, что взять с собой: в микве предоставляется почти все, но халат лучше иметь свой собственный (у них слишком короткие, говорит она), равно как и мыло с шампунем. Она выдает мне пакет из аптеки Walgreens, в котором мочалка из люфы на ручке. «Это чтобы ты могла достать до дальних мест. Иначе это сделают за тебя. Не хочу, чтобы тебе было неловко».

Я вздрагиваю от брезгливости. Я слышала, что некоторые религиозные женщины позволяют служительницам мыть себя, но лично я ни за что не дам какой-то незнакомой старухе хоть пальцем меня тронуть.

Мы едем в микву на гойском такси. Мы не просим Товье подвезти нас, потому что мужчинам не положено знать, когда женщины посещают микву , а идти туда пешком с сумками наперевес тоже нельзя, потому что это будет выглядеть подозрительно. Интересно, знает ли наш водитель-пуэрториканец о значимости места, в которое он нас везет, и часто ли совершает рейсы по этому адресу.

Здание миквы из желтого кирпича имеет странную форму, потому что располагается на треугольном квартале. Мы подходим к нему со стороны переулка, звоним в звонок и смотрим на стрекочущую над нами камеру наблюдения, и вскоре раздается жужжание и тяжелая железная дверь распахивается в ярко подсвеченный вестибюль. Внутри стол, за которым скучает пожилая женщина-администратор. Ее лицо озаряется радостью, когда она видит меня.

— Это же кале ! — говорит она, заметив мою непокрытую голову. — Мазл-тов! Такой важный день. Я позову для вас нашу лучшую служительницу, она о вас позаботится.

Ее лицо светится восторгом, и она не сводит с меня глаз, пока говорит. Она пододвигает ко мне большой поднос, на котором полно разномастных кусачек для ногтей и инструментов для маникюра.

— Выбирайте, — говорит она, — какие хотите.

Можно подумать, она предлагает мне выбрать между золотом и серебром, жемчугами и бриллиантами. Она все еще пялится на меня — голодно, не мигая, ее редкие брови взмыли серыми дугами над голубыми глазами.

Мне все равно. Я беру маленькие кусачки и замечаю, что на них есть сколы и царапины. Интересно, сколько женщин ими уже пользовалось. Я кладу их обратно на поднос.

— Ой, у меня же свои есть.

Я слышу, как позади меня открывается дверь, и оборачиваюсь. В дверном проеме стоит смуглая женщина, рукава ее халата в цветочек закатаны до локтя и открывают жилистые руки. На ней шпицель — такой же, как у моей свекрови. Здесь работают только очень набожные женщины.

— Мамеле , — говорит она ласково и заискивающе, и я тут же понимаю, что ее широкая улыбка — фальшивка, что ее манера склонять голову при взгляде на меня выдает ее заносчивость и то, что она испытывает ко мне презрение, потому что в моей семье не носят шпицели , а только парики. Все это я замечаю за мгновение до того, как она, продолжая угодливо улыбаться, кладет руку мне на плечо и машет Хае свободной рукой: — Ожидайте здесь, миссис Мендловиц. Я позабочусь о вашей дочери, не волнуйтесь.