Дебора Фельдман - Неортодоксальная. Скандальное отречение от моих хасидских корней

Я поднимаюсь по ступенькам лицом к ней, и она держит мой халат так, как и описывала моя преподавательница на занятиях для невест, но я замечаю, что ее назойливые темные глаза смотрят на меня поверх воротника, и в этот момент ненавижу ее изо всех сил, и слезы, которые я подавляла, брызгают у меня из глаз. Я надеваю халат и чувствую, как глаза наполняются водой снова, снова и снова, и я пытаюсь вести себя тихо и шагаю позади нее, чтобы она ничего не видела, но забываю про обычай с поцелуем в щеку, и, когда она оборачивается, чтобы благословить меня, то замечает слезу, которая вытекает у меня из глаза и катится по щеке. Ее глаза расширяются.

— Мамеле, шефеле [197] Овечка (идиш). , бубеле , что случилось, милая, дорогая, ягненочек мой? Что такое? Что мне сделать? — Теперь она подлизывается ко мне, делая только хуже. Я чувствую, что громкий всхлип рвется у меня из глотки, и больше не могу сдерживаться и реву, как ребенок, чей невинный взгляд на мир разбили вдребезги. — Ой, шефеле , расчувствоваться — это нормально, в первый раз не страшно, но, мамеле , не надо плакать. Ты должна радоваться, это же самый счастливый день в твоей жизни!

Поверить не могу, что она думает, что я плачу из-за какого-то там божественного откровения. Что за бред? Впрочем, почему бы не подыграть ей, не убедить ее, что все это время дело было в набожности, позволить ей думать, что я какая-то фриме [198] Благочестивая (идиш). , чудачка, потрясенная святостью этого дурацкого бассейна.

Она ждет, пока я торопливо одеваюсь, затем провожает меня обратно в переднюю, где сидит Хая, которая беседует с женщиной по соседству. Она замечает мои покрасневшие глаза и насупленное лицо, но миссис Мендельсон снова лучезарно улыбается и говорит: «Ой, ваша доченька такая файне мейдл [199] Хорошая девочка (идиш). , такая чистая душа, такое святое дитя. Она немножко переволновалась, такие эмоции, но вы знаете, как это бывает, в первый-то раз…» Она кивает головой, как марионетка, и я смотрю, как та болтается вверх и вниз, и на секунду это все, что я вижу, — быстрые движения ее головы вверх-вниз. Не чувство ли вины я вижу в этих движениях, или так проявляется страх — этой нервозностью, которой прежде не наблюдалось?

Хая сует ей в руку чаевые, берет меня под руку и уводит прочь. «Так уж плохо было?» Я молчу. Она знает, каково это, она тоже через это проходила и до сих это делает, и я не обязана ей отвечать.

Кстати, я была права насчет правил. После свадьбы никто из служительниц миквы не заставлял меня садиться в ванну — только она одна. Она проявила жестокость, сочла я позже, вероятно, решила закалить меня или поступила, на ее взгляд, более религиозным образом, дошла до крайности. Мне никогда не приходило в голову, что у миссис Мендельсон могли быть более дурные, более личные причины сделать то, что она сделала тем вечером. Несколько лет спустя полиция арестовала служительницу миквы , которая домогалась всех невест, которых обслуживала, но эта история была настолько шокирующей, что никто в нее не верил. В конце концов, когда женщина говорит тебе, что ты должна покориться, потому что так повелел Бог, будешь ли ты сомневаться в ее словах? Это все равно что усомниться в Боге.

Такси все еще ждет снаружи. Я проскальзываю на прохладное кожаное сиденье, и Хая захлопывает за собой дверь. Когда мы останавливаемся на красный свет на Марси-авеню, меня внезапно поражает, как неуместно ее присутствие рядом со мной. В этот момент Хая, по сути, исполняет роль моей матери, сопровождая меня в том, что в общине считается наиважнейшим обрядом, который матери и дочери совершают вместе. По какому праву она присвоила себе эту роль, хотя наши отношения даже отдаленно не похожи на подобную близость, и вся ее забота обо мне — это надзор, чтобы я прилично себя вела и не позорила семью?

— Что пошло не так? — спрашиваю я.

— Что ты имеешь в виду? — ласково говорит Хая, поворачиваясь ко мне с озадаченной улыбкой, с лицом исполосованным рыжим светом уличных фонарей.

— С моей матерью. Что пошло не так?

Машина срывается с места, и лицо Хаи быстро ускользает из света во тьму.

— Нервный срыв. Она тронулась умом, когда родила тебя. Мы не могли оставить тебя в ее распоряжении. Ее нужно было госпитализировать.

— Мне казалось, ты говорила, что она просто меня бросила.

— Ну, это то же самое. Знаешь, она могла бы взять себя в руки и стать тебе достойной матерью. Но решила этого не делать.

Интересно, думаю я, разве можно приказать тому, кто «тронулся умом», просто взять себя в руки? Но прежде чем я успеваю отреагировать, такси подъезжает к моему дому, и Хая открывает мне дверь на выход и уезжает восвояси.

Хая отправляется со мной в гемах [200] Салон (идиш). для невест, где можно взять свадебное платье напрокат. Летних платьев моего размера там всего восемь, и все расшиты пайетками и стразами, отделаны кружевом и фатином, инкрустированы сверкающими кристаллами. Выглядит так, будто кто-то набрал обрезков от разных свадебных платьев и сшил из них один наряд. Я выбираю самое простое, но все равно вычурное, с пышной кружевной юбкой, которая заканчивается колючим подолом на уровне моих лодыжек, и с тяжелым, расшитым стразами поясом с лентами. Зато лиф лаконичный и белый, и его высокий V-образный ворот заканчивается точно у меня над ключицами. Женщина в салоне проката помечает дату моей свадьбы. Мне можно взять платье на две недели, и я должна вернуть его в срок и после химчистки. Мы несем его домой в гигантском мусорном мешке, стараясь не задевать им тротуар. Дома платье стоит, поддерживаемое весом собственной юбки, и первым бросается мне в глаза с утра, словно непрошеный гость, проникший сюда ночью. Его присутствие так осязаемо, что мне страшно, что оно поглотит меня или я каким-то образом пропаду в нем, затерявшись в его объемных фалдах.

В последнюю пятницу перед свадьбой я ложусь в постель еще до полуночи. Затихшие улицы благословенно свободны от будничного шума, и свет фонарей рисует четкие, неподвижные полосы на стенах в моей комнате. Когда я засыпаю, простыни все еще хранят прохладу, и сон мой подсвечен бледными огоньками двух свечей для шабата, которые трепещут оранжевыми всполохами и разгораются все ярче и ярче, пока не начинают полыхать повсюду. Я вижу, что Баби и мои тетки Рахиль и Хая склонились над большой кастрюлей и помешивают что-то надо мной. Я понимаю, что в этой кастрюле я сама, и надо мной хлопочут как над мудреным праздничным блюдом. Вокруг меня возвышаются стенки из нержавеющей стали, и где-то очень далеко надо мной светятся их лица. Их лбы сосредоточенно и сердито нахмурены, огонь по-прежнему полыхает вокруг их голов. Как они не замечают, что горят? Странно. Они мешают все быстрее и быстрее, и я слышу, что говорят они обо мне — обо всех моих плохих поступках, о том, что я никогда не даю им повода для гордости. Я в жизни не слышала, чтобы меня так откровенно обсуждали. Разумеется, я всегда ощущала их презрение, едва ли доказуемое, но явное, однако никто так и не сподобился объяснить мне, в чем же дело. Я полагала, что причина в том, что я была живым напоминанием о том, что наша семья далека от идеала. Так уж ли важно, как я себя веду, если происхождения моего все равно не изменить?