Дебора Фельдман - Неортодоксальная. Скандальное отречение от моих хасидских корней

В душе я смываю со слипшихся волос укладочные средства, и они стекают по моим плечам, капая с кончиков волос и обжигая мою раздраженную спину.

Пару минут я стою перед запотевшим зеркалом, и воздух, окружающий меня, кажется ледяным. Когда в зеркале проясняется, я вижу свое отражение, которое смотрит на меня без всякого выражения, и инстинктивно отворачиваюсь. Я выхожу из ванной уже в халате.

— Можешь идти в душ, — сообщаю я в темноту квартиры.

Эли, все еще одетый, открывает на кухне бутылку дешевого кошерного шампанского.

— Твое любимое. Хая мне сказала, — говорит он.

Я надеваю улыбку. Я вообще не люблю вино.

Пока он принимает душ, я иду в спальню с бокалом шампанского в руке и ставлю его на тумбочку у кровати. Свекровь уже разложила на одной из кроватей дешевые полотенца в несколько слоев, тут же и бутылочка лубриканта K-Y. Я надеваю длинную белую сорочку.

Я сажусь на кровать рядом с тумбочкой, открываю бутылочку K-Y и с любопытством выдавливаю каплю величиной с горошину себе на пальцы. Лубрикант неожиданно холодный и вязкий. Я осторожно ложусь на кровать так, чтобы бедра оказались на полотенцах, и, потянувшись вниз, с опаской смазываю себя прозрачным холодным гелем. Не хочу пачкать новое постельное белье. В комнате совсем темно, но, когда Эли открывает дверь ванной, слабый свет выплескивается в квартиру. Он заходит в спальню в полотенце, обернутом вокруг талии, и очертания его тела выглядят странно и незнакомо. Он неловко улыбается, затем взбирается на меня, как велел его учитель, и снимает полотенце. Мне почти ничего не видно. Я развожу колени, и он придвигается ближе, перенося вес на ладони. Я чувствую, как что-то твердое тычется мне в бедро с внутренней стороны. Кажется, оно больше, чем я ожидала. Он встревоженно смотрит на меня в темноте. Он тычется везде, видимо ожидая, что я как-то его направлю, но мне-то откуда знать, что делать? Для меня все это такая же загадка, как и для него.

В конце концов он, кажется, попадает в нужное место, и я приподнимаюсь ему навстречу и жду положенного проникновения и вложения. Ничего не происходит. Он все тычется и тычется, пыхтит от натуги, но ничто не расступается ему навстречу. И я даже не понимаю, что именно должно расступиться. Что тут вообще должно произойти?

Через некоторое время он сдается и, скатившись на бок, поворачивается спиной ко мне. Я лежу несколько мгновений, глядя в темный потолок, затем поворачиваюсь и мягко касаюсь его.

— Ты в порядке? — спрашиваю я.

— Да. Я просто очень устал, — бормочет он.

Вскоре я слышу его тихий храп. Я перебираюсь в другую кровать и долго лежу без сна, пытаясь понять, произошло оно или все-таки нет и какие в том и в другом случае могут быть последствия.

Утром я открываю глаза, и солнце слабо пробивается сквозь жалюзи, а кондиционер лениво гоняет влажный августовский воздух. Я приподнимаю оконную раму и высовываюсь на заполненную смогом улицу и смотрю, как грузовики и автобусы подпрыгивают на металлических заплатках, скрывающих рытвины и ямы на Уоллабаут-стрит. Подъемные двери склада через дорогу открыты, и работники снуют между загрузочными доками.

Эли быстро одевается и хватает свой тфилин [212] Тфилин (или филактерии) — две черные кожаные коробочки с вложенными внутрь кусками пергамента с отрывками из Торы. Они повязываются на лоб и руку с помощью кожаных ремешков. , когда его отец стучит в дверь со словами «Мен гейт давенен» [213] «Идут молиться» (идиш), здесь: уже пришло время идти на молитву. . Пора на утреннюю молитву. Я расслабленно гуляю по тихой, идеально чистой квартире в своем пеньюаре из органзы с узором в виде маков. Волосы мои засохли в жесткую солому. Я открываю шкафы с бельем и глажу новенькие полотенца и скатерти, пропитанные ароматом лавандовых саше, которые я заткнула между ними. Я распахиваю сервант и любуюсь своим новым столовым серебром и фарфором, опьяненная мыслью, что все это теперь мое.

Вскоре приходит Хая с электробритвой, и мы ставим стул перед зеркалом в ванной. Я удивлена, что потеря волос почти не вызывает у меня эмоций. Скорее наоборот, я чувствую, что вот-вот стану взрослой, что пройду инициацию и вступлю в новую жизнь. Странное зрелище — наблюдать, как мои волосы падают в ведро неровными каштановыми пучками. Все заканчивается так быстро, что кажется, будто у меня и не было волос, и мой гладкий череп приятно блестит под лампами ванной. Прежде я не задумывалась о том, какой формы моя голова, но вот она внезапно обнажена, и я любуюсь ее идеальными пропорциями и своим неожиданно симметричным видом. Я чувствую себя легкой и свободной, словно вот-вот взмою в воздух, и испытываю странное желание схватиться за что-то приколоченное к земле, чтобы не улететь в открытый космос. Хая приносит мне махровый тюрбан красивого малинового оттенка, и он, мягкий и приятный на ощупь, пахнет свежим бельем и удерживает меня как пресс-папье.

Мне хочется сказать Хае что-нибудь многозначительное, но в голову ничего осмысленного не идет, так что я просто улыбаюсь и говорю:

— Ну, вот и все. Ничего страшного, да ведь? — Я чувствую себя отважной и взрослой, произнося эти слова с таким спокойствием.

— А что тут может быть страшного? — Она пожимает плечами и, смотав провод бритвы, убирает ее в сторону. — Это же естественно.

Я инстинктивно тянусь потрогать свою невесомую голову, но рука касается узла тюрбана. Ничего страшного, абсолютно естественно.

Я слышу шаги в коридоре. Я думаю, что это Эли, но это моя свекровь, которая смотрит в сторону от дверного глазка — губы поджаты, руки сложены на груди. Хая убирает бритву в свою большую черную сумку и быстро расцеловывается с моей швигер перед тем, как припустить прочь по коридору.

Я предлагаю матери Эли кофе, чай — что угодно, ради того, чтобы воспользоваться новой посудой, — но, когда она вежливо отказывается, я все равно красиво раскладываю шоколадные конфеты на блюдце.

— Ну и как все прошло? — спрашивает она.

Я вежливо улыбаюсь, но при этом обескуражена. Не потому, что не понимаю, что она имеет в виду, а оттого, что поверить не могу, что она спрашивает об этом в лоб. Я уклончиво бормочу сквозь зубы «ой, нормально» и отмахиваюсь от ее вопроса как от назойливой мухи. Про себя же я думаю: «Это только наше с Эли дело, мы сами со всем разберемся; он бы не хотел, чтобы я с кем-то это обсуждала».

Лицо моей свекрови каменеет, и она убирает руки со скатерти.

— Мой муж сказал, что завершения не было.

У меня нет слов. Я ни о чем не спрашиваю. Просто сижу, униженная, и снова ощущаю эту невесомость: если я не ухвачусь за ножку стола, то улечу в небо, как шарик с гелием.

Не успеваю я что-нибудь сказать, как открывается дверь, и заходят Эли с отцом. Моя свекровь встает и тянется расцеловать меня на прощание. Я не склоняюсь к ней, и она уходит вместе с мужем, захлопнув за собой дверь. Я перевожу взгляд на Эли, но он смотрит в пол. Мое тело деревенеет, но где-то в центре остается мягким, как пюре. «Если оболочка треснет, то начинка просто выльется наружу», — думаю я, глядя на нетронутые шоколадные конфеты на столе.