Дебора Фельдман - Неортодоксальная. Скандальное отречение от моих хасидских корней

Не знаю, как уговорю Эли позволить мне этим заняться, но я решительно настроена так или иначе этого добиться. Однако не успеваю я приступить к претворению этого плана в жизнь, как доктор Патрик сообщает, что мне пора ложиться в больницу. На очередном осмотре она стукает по моему колену металлическим молоточком, и оно дико дергается.

— Хм… Какой выраженный рефлекс. — Она измеряет мое давление. — Сто тридцать пять на восемьдесят пять. — Она снимает манжету с моей руки, отдирая ее одним ловким движением. — Думаю, пора этому малышу на свет.

Ошеломленная, я спускаюсь на лифте на улицу, где Эли ждет меня, припарковавшись вторым рядом.

— Нам надо в больницу, — сообщаю я ему.

— В смысле? Что случилось? Что-то не так?

— Все так, кажется, — медленно говорю я, — просто у меня какие-то проблемы с давлением, точно не знаю, но, видимо, это не слишком страшно, иначе нас отправили бы на скорой, так ведь?

Эли согласно кивает. Я даю ему адрес больницы Сейнт Люкс Рузвельт на другом конце города, и, добравшись туда, мы поднимаемся на лифте в родильное отделение на седьмом этаже. Мы проходим мимо предродовых палат, где женщины балансируют на гигантских пластиковых мячах, стараясь продышать схватки. Я умудряюсь рассмеяться при виде этого зрелища.

Меня отводят в симпатичную палату с обоями в цветочек, розовым пледом и видом на Мидтаун [225] Мидтаун — деловая и туристическая часть Манхэттена, расположенная южнее Центрального парка. . Как только я переодеваюсь в больничную сорочку, приходит врач. У нее очень короткие светлые волосы и очки без оправы, которые балансируют на кончике ее носа.

— Итак, ваш доктор попросил меня все вам рассказать, — говорит она, — и сообщить, что мы госпитализировали вас из-за преэклампсии, которая опасна для ребенка. Представьте, что у вашего тела случилась аллергическая реакция на маленького человечка внутри вас. Оно считает его угрозой, и мы не можем этого допустить, потому что вашему малышу нужна комфортная обстановка.

— Ох, — тихо произношу я. — И что теперь будет?

— Ну, — бодро говорит она, — мы мягко стимулируем роды, что не страшно, так как срок у вас приличный. Мы начнем с того, что прямо в шейку матки введем лекарство, которое поможет ей немного раскрыться, пока вы будете спать. Утром мы внутривенно введем вам питоцин [226] Питоцин — синтетический аналог гормона окситоцина, который стимулирует сокращение матки в родах. , который запустит схватки. Когда они станут болезненными, вам можно будет сделать эпидуралку, так что не переживайте.

— Окей, — говорю я. — То есть завтра я рожу ребенка?

— Да, мэ-эм! — пропевает она, выдавливая голубой гель на мой напряженный живот, и я улавливаю легкий южный акцент. Поверить не могу, что завтра в это же время у меня будет настоящий младенец вместо беременного живота.

Врач уходит. Фрэн — так представляется моя медсестра — начинает вбивать мои данные в компьютер. Откинув темные волосы назад, она поворачивается ко мне.

— Сколько тебе лет, милая? — спрашивает она. — Ты так юно выглядишь!

— Мне девятнадцать.

— Вау! Я думала, тебе где-то двадцать, но ты даже младше. — Она делает паузу. — Ну и ладно, бодрое начало — это хорошо.

Я вяло улыбаюсь, потому что знаю, что она так не считает; она осуждает меня.

Двадцать четыре часа спустя доктор Патрик будит меня с широкой улыбкой на лице.

— Пора! — громко поет она.

Чернокожий медбрат придерживает одну мою ногу, потому что Эли больше не может прикасаться ко мне, и его руки выглядят шокирующе темными на фоне моей бледной кожи, что само по себе кажется вопиющим нарушением табу. Интересно, думаю я, чем же лучше, чтобы на мои самые интимные места смотрел чернокожий мужчина, а не мой муж. Однако сейчас я нечиста, и дело не во мне, а в том, чтобы не осквернить Эли.

Внезапно я ощущаю чудовищную тягу в животе, будто из меня высасывают все внутренности. Тяжелый груз выскальзывает из моей утробы за долю секунды, и весь живот опадает так быстро, что кажется, будто я шлепнулась с большой высоты. Это усилие выбивает из меня дух.

Доктор Патрик спрашивает, хочу ли я увидеть ребенка сразу или подождать, пока его обмоют.

— Нет, обмойте его сначала. Я пока не хочу его видеть.

Мимолетный взгляд на пищащее, скользкое розовое нечто вызывает у меня тошноту. Эли уже возле люльки, подглядывает из-за плеч врачей. Мне хочется запомнить это ощущение — как внутренности выскальзывают из меня, — но оно быстро угасает. Я в жизни не чувствовала ничего подобного. Еще долго я буду задаваться вопросом, был ли тот момент единственным за все пять лет моего брака, когда я ощущала себя по-настоящему живой. В сравнении с ним все остальные события стали казаться ложными и мутными, как галлюцинации. Думаю, что этот самый миг и пробудил меня от спячки и заставил снова бороться за счастье.

Доктор Патрик вытаскивает из меня плаценту и кладет ее на столик рядом с собой. Она спрашивает Эли, планирует ли он ее забрать, потому что некоторые евреи воздают плаценте почести, устраивая ей похороны. Он переводит взгляд на меня, и я отрицательно качаю головой. В Талмуде она зовется «древом жизни» из-за похожего на ветви рисунка вен на ее поверхности и способности поддерживать в ребенке жизнь. Она дрожит на подносе и выглядит просто омерзительно. Это мы с собой домой не повезем.

Через минуту мне приносят младенца, завернутого в чистое голубое одеяльце, и я вижу его макушку с крошечными светлыми локонами, потемневшими от влаги. Личико сморщено, но кожа у него такая золотистая, какой я не видела ни у одного новорожденного. Эли рядом со мной заливается слезами, но я спокойна.

— Привет, — говорю я своему комочку. — Как дела?

Весь последующий час я только этим и занимаюсь — общаюсь с ним, болтая о том о сем, а младенец смотрит на меня своими глубокими темными глазами и не сводит их с моего лица. Воркуя, я пытаюсь осознать связь между этим крошечным человеком у меня на руках и телом, из которого он вышел, но не могу избавиться от ощущения, что этого ребенка выдали мне на попечение случайно, а в животе моем до сего момента было не что иное, как обычная набивка.

А как же материнские чувства? Почему этот младенец кажется мне чужим, хотя я столько месяцев провела, тыкая в живот и хихикая, когда его пятки в ответ пинали стенки моей матки? Я все говорю и говорю, надеясь, что с помощью слов смогу убедить саму себя, убедить его, убедить всех, что испытываю любовь.

Через некоторое время медсестра приходит проверить, как у меня дела, и хмурится при виде моего живота. Плохо сокращается, говорит она и массирует мне живот, чтобы запустить этот процесс. Плоть на животе напоминает мне водный матрас на кровати — податливая кожа колышется, когда она разминает ее, словно тесто для халы.