Дебора Фельдман - Неортодоксальная. Скандальное отречение от моих хасидских корней

Я киваю.

Меня перевозят в отдельную комнату, где возле койки стоит маленький пластиковый инкубатор с отверстиями сверху, похожий на те, куда кладут недоношенных младенцев. В тот момент я не осознаю, что означает его присутствие.

Врач делает мне несколько мелких уколов в бедро, чтобы остановить схватки, и от лекарств у меня все плывет перед глазами. Я начинаю видеть то ли галлюцинации, то ли сны — разобрать невозможно.

Эли сдвигает вместе два больничных, обтянутых пластиком кресла, чтобы сотворить себе подобие кровати, и моментально засыпает. Я всю ночь перекидываю туда и сюда провода, прикрепленные ко мне, и периодически просыпаюсь, когда медсестра приходит померить мое давление. «Бум-бум», — стучит сердце ребенка на мониторе, и в такт ему стучат шаги в коридоре. Я смотрю, как беременная женщина вразвалку бредет мимо моей двери, придерживая рукой поясницу. Она выглядит печальной и одинокой.

Когда спустя два дня врач выписывает нас с рецептом на тербуталин и рекомендацией соблюдать постельный режим, мы никому не рассказываем о случившемся и возвращаемся к привычному образу жизни — разве что Эли теперь ведет себя со мной чуть обходительнее и не ворчит, если посуда не помыта или ужин не готов, когда он возвращается домой.

Следующие несколько недель я провожу в постели. По пятницам Эли приходит домой пораньше, чтобы подготовить все к шабату — прибрать в доме и разогреть купленную им халу, потому что мне больше не хватает сил, чтобы печь и стряпать. Как-то в дождливую пятницу я лежу в кровати, в надцатый раз перечитывая «Чего ожидать, когда ждешь ребенка», и вдруг слышу, как Эли взволнованно что-то бормочет на кухне. Он говорит по телефону приглушенным, но встревоженным голосом. Интересно, о чем же там речь.

Когда он кладет трубку, я неспешно захожу в кухню и осторожно опускаюсь на стул.

— Кто звонил? — невинно интересуюсь я.

— Мой брат Хаскель. Ты же знаешь, он парамедик, член «Ацалы». У него был вызов перед шабатом, и, когда он добрался на место, мальчик был уже мертв.

— Мальчик? В каком смысле? Что случилось?

— Он сказал, что ему велели никому не рассказывать, но он позвонил мне, потому что, как он сам сказал, был травмирован. Он не знает, сможет ли сегодня уснуть.

— Почему? Что случилось? — Я выжидательно выпрямляюсь.

— Когда он туда приехал, отец показал ему на подвал, и там лежал мальчик в луже собственной крови. Его пенис был отрезан ножовкой, и горло тоже было перерезано. А отец его даже не был расстроен. Он сказал, что застукал сына за мастурбацией.

Я не сразу понимаю, где связь между событиями, которые описывает мне Эли.

— То есть он убил сына за мастурбацию? А потом позвонил в «Ацалу»? Я не понимаю!

— Нет! Не торопись с выводами. Хаскель сказал мне, что не знает точно, что там произошло. Он сказал, что соседи сообщили ему, что слышали громкую ссору в том доме. Когда он позвонил в диспетчерскую, ему велели отправляться домой и помалкивать, сказали, что обо всем позаботятся. Он сказал, что мальчика похоронили в течение получаса и даже не выписали на него свидетельство о смерти.

— То есть об этом не заявят? Возможному убийце позволят разгуливать на воле ради того, чтобы сохранить репутацию? — Я чувствую укол боли в пояснице и внезапно вспоминаю, что ради ребенка мне следовало бы пребывать в покое. — Ох, — говорю я. — Что ж это за мир такой, где мы наказываем только за банальности вроде коротких юбок, но, когда кто-то нарушает одну из десяти заповедей, мы молчим?

— Ай, ну ты точно не знаешь. В Торе сказано, что нужны двое свидетелей, чтобы осудить человека за убийство. Что тут сделаешь? Мальчика из мертвых все равно уже не вернешь. И ты лучше никому об этом не рассказывай, а то у Хаскеля будут проблемы из-за того, что он мне рассказал. Будь добра, не втягивай его в неприятности, ты не знаешь, на что способны эти люди.

— Да знаю я. Прекрасно я знаю, на что они способны.

Я умираю хочу кому-нибудь об этом рассказать. Я прикусываю язык за столом в шабат, потому что знаю, что Эли не простит меня, если я подниму эту тему, но на этой неделе ни у кого нет интересных новостей, и я неизбежно задумываюсь, не прикусил ли язык кто-нибудь еще.

Еще долго я буду хранить этот секрет у себя в сердце, но мне продолжают сниться кошмары о нем, вот только мальчик в этих снах — мой сын, и Эли стоит над его распростертым обескровленным телом, и злобное удовлетворение написано на его лице. В этом сне меня всегда парализует: конечности застывают, язык деревенеет. Я просыпаюсь посреди ночи и хватаюсь руками за живот, чтобы ощутить, как толкается ребенок. Со всем этим стрессом мне страшно повторить судьбу тети Хаи, которая была на девятом месяце, когда ее нерожденный ребенок внезапно умер. Я постоянно ищу в животе признаки жизни. Должно быть, мое тело кажется ему весьма неуютным местом. Я воображаю, что он всегда будет меня за это презирать.

Я безмолвно общаюсь с бултыхающимся у меня в животе. Я не хочу приводить тебя в мир, где принято замалчивать наихудшие преступления , говорю я ему. Не хочу, если не смогу тебя от этого защитить. Я не собираюсь молчать всегда, малыш, даю слово. Однажды я раскрою рот и больше никогда не замолкну.

Меня так раздувает, что даже беременные вещи на мне не сидят, за исключением одной блузки в розовых цветах. Мне нужна новая подходящая одежда, но покупать можно только скромные вещи в еврейских магазинах, и там дорого — а денег у нас нет.

Когда Эли сообщает мне это, я выхожу из себя, потому что если мы не можем позволить себе покупку беременной одежды, то на что будем покупать вещи для ребенка? И что насчет всех остальных расходов на его содержание?

Мне и двадцати еще нет. Зарплата за то, что я учу старшеклассниц элементарному английскому, едва покрывает траты на продукты. Эли трудится разнорабочим на складе, но нам не всегда хватает денег на оплату счетов. И каким же образом, спрашиваю я его, положение нашей семьи может улучшиться?

— Среди моих братьев нет предпринимателей или бизнесменов, — говорит Эли. — Фельдманы — трудяги и работают за зарплату; для другого мы не созданы. Я стараюсь как могу.

Я не могу понять, как можно так себя воспринимать — считать себя неспособным превзойти достижения собственной семьи. Я всегда задаю себе высокую планку — почему он так не может? Если уж он не готов спланировать наше будущее, то ради будущего моего ребенка мне придется заняться этим самой.

Я знаю, что, будучи женщиной, никогда не смогу зарабатывать даже вдвое меньше, чем мужчины, если останусь работать в хасидской общине. Но единственный путь к работе где-то за ее пределами лежит через высшее образование. Тогда, возможно, я смогу куда-то устроиться медсестрой или настоящей учительницей. Эти виды работы мне подходят. Я обещаю себе, что, когда младенец родится, я выясню все насчет обучения и дам своему ребенку шанс на лучшую жизнь.