Дебора Фельдман - Неортодоксальная. Скандальное отречение от моих хасидских корней

После осмотра она снимает перчатки и улыбается. «Вы готовы, — говорит она. — Даю вам зеленый свет». В ее голосе больше теплоты, чем когда-либо, и мне интересно — это потому, что я вступила в материнский клуб, или она просто меня жалеет. Она думает, что в ближайшие двадцать лет я буду частой гостьей в ее кабинете, рожая детей одного за другим и принося ее клинике солидный доход. Что ж, это мы еще посмотрим.

Через неделю я отправляюсь в микву . Мне неловко обнажать свое новое тело в присутствии служительницы. Живот все еще висит мешком, а на бедрах полно мелких красных растяжек. Кажется, будто изменилось само строение моего тела — бедра расширились, позвоночник изогнулся по-новому. Даже движется оно иначе. До беременности у меня было тело голодного подростка. Новое кажется телом старухи.

Можно было не переживать. Служительница явно видела случаи и похуже, потому что сохраняет привычный бесстрастный вид. Служительницы в микве в Монси нравятся мне куда больше, чем те, что были в Вильямсбурге. Они менее любопытны и более расторопны. Я никогда не провожу в здешней микве больше часа.

Если Эли и замечает перемены в моем теле, он этого не выказывает. Он явно очень воодушевлен, что становится понятно, когда я, вернувшись домой, натыкаюсь на приглушенный свет и простыни, усыпанные лепестками роз. Я тихонько хихикаю, потому что мне не терпится узнать, кто именно из братьев ему это насоветовал. Когда он выкидывает нечто подобное, всегда понятно, что это по чьей-то подсказке. И это смешно, потому что законы гласят, что отношения между мужем и женой должны быть таинством — но в итоге они всегда становятся достоянием всей семьи.

На тумбочке стоит бутылка кошерного шампанского, которую дополняют узкие пластиковые бокалы, купленные нами в местном гастрономе Walmart. Я пью спиртное впервые за год, и меня ведет с первого же глотка. Эли уже гладит меня по бедрам. Я чувствую, как его борода щекочет мне шею. Я лежу и стараюсь расслабиться, утешая себя мыслью о том, что следующие несколько дней Эли будет со мной особенно милым. После секса он всегда такой.

У меня проблема. Я проснулась с чувством зуда там, внизу. В последующие дни зуд нарастает, пока не начинает казаться, что кто-то разжег маленький пожар у меня в трусах. Вскоре там все отекает и краснеет, и Эли приходится снова везти меня к доктору Патрик — спустя всего полторы недели после предыдущего визита. Она явно удивлена нашему появлению, но проводит осмотр в присутствии Эли. В этот раз, выглянув из-за простыни, она не улыбается.

— У вас инфекция, — говорит она. Она откатывается на табуретке к столу и выписывает рецепт. И отдает его Эли. — Выпейте эту таблетку, — говорит она ему. — Она должна вам помочь. — Она поворачивается ко мне и похлопывает меня по ноге: — За неделю лекарство сработает, и ваша проблема уйдет.

— Погодите, — говорю я, — а почему он пьет таблетку?

— Ну, что бы там у вас ни было, вы подхватили это от него. Если я вылечу только вас, он потом снова вас заразит. — Она не углубляется в пояснения.

Я в замешательстве. Мысль об инфекции там, внизу для меня внове. До сих пор у меня были только психосоматические проблемы. Более того, их производило мое собственное тело, а не чья-то чужая зараза. Сама эта идея — что бактерия перешла ко мне от Эли — просто не укладывается у меня в голове. В тот момент я даже не понимала, что источником этой инфекции мог быть кто-то за пределами наших отношений.

Очередное осложнение нашей сексуальной жизни выводит меня из себя. Почему пострадавшая сторона — это всегда я? У Эли нет никаких симптомов, хотя именно он меня заразил! Ужасно несправедливо.

Я вдруг осознаю, что не только у меня в этом браке могут быть секреты. Я была так занята собой, что никогда не думала о том, что и Эли тоже может быть не склонен делить со мной все свои мысли и чувства. Но даже допустив мысль, что Эли мне изменяет, я понимаю, что мне все равно. Если ему есть на что отвлечься, мне это даже на руку. Вдали от бдительных глаз Эли я смогу заняться своим светлым будущим.

Когда всеобщий интерес к новорожденному угасает, меня накрывает пониманием, что я стала матерью. До сих пор я была слишком занята, чтобы даже подумать обо этом. В душе меня пожирает тревога, потому что я не чувствую себя матерью, и что же я за ужасный человек, если при виде собственного сына не чувствую вообще ничего?

Чем больше я стараюсь сблизиться с младенцем, тем сильнее от него отдаляюсь. Я не понимаю, откуда взяться любви между мной и этим крошечным худосочным созданием, которое либо плачет, либо спит у меня на руках. Что, если я вообще не могу полюбить? Вдруг мои детские травмы настолько серьезны, что я вообще лишилась способности кого-либо любить? Полбеды в том, что я не смогла полюбить мужчину, за которого меня насильно выдали замуж. Но то, что я чувствую себя чужой собственному ребенку, — совсем другое дело.

Я всегда думала, что, став матерью, наконец пойму, что такое любить всем сердцем и изо всех сил. Но вот она я, играю роль самоотверженной матери и с болью осознаю, что внутри меня — пустота.

Какая-то часть меня боится сильной привязанности. В последнее время я подумываю бросить Эли, бросить эту жизнь, которой я всегда жила. Что, если однажды я больше не захочу быть хасидкой? Мне придется бросить и ребенка. Сначала полюбить его, а потом покинуть будет для меня невыносимо. Я выполняю родительские обязанности, но даже когда кормлю его и меняю ему подгузники, даже когда бесконечно укачиваю его по ночам, я прячу ту часть себя, которая хочет отдаться материнству, но сохранить свою броню.

Быть матерью младенца — то еще развлечение, думаю я, когда очередная незнакомка на улице умиляется моему ребенку. Я надеваю гордую улыбку и притворяюсь той, кем меня считают, но внутри себя ощущаю вакуум. Заметно ли, что я ничего не чувствую? Заметно ли, что я безразлична, что душа моя на замке?

Летом я возвращаюсь в Вильямсбург, чтобы навестить Баби и пофорсить ребенком, и наряжаюсь в свой длинный кудрявый парик и красивое платье, которое купила в Ann Taylor и удлинила так, чтобы оно прикрывало колени. Но оно все равно сидит в обтяжку, и мне нравится, как выглядят очертания моих бедер под его тонкой хлопковой тканью.

Проходя по Пенн-стрит с детской коляской, доставшейся нам в подарок, я слышу, как мальчик — лет шести, не больше — шепчет своему приятелю: «Фарвус вукт зи ду, ди шиксе?» — «Почему она тут гуляет, эта шикса [230] Нееврейка, гойка (идиш). Слово имеет пренебрежительный оттенок. ?» Я с удивлением понимаю, что он говорит обо мне, слишком хорошо одетой для его представлений о хасидских женщинах.