Дебора Фельдман - Неортодоксальная. Скандальное отречение от моих хасидских корней

Я говорю Эли, что любой раввин велит ему ставить законы шалом байт [236] Мир, гармония дома (др. — евр.). — мира в доме — превыше законов кашрута. Его критика провоцирует ссоры, а они, в свою очередь, портят весь праздничный ужин, на который я потратила столько сил, поскольку вместо того, чтобы нахваливать то, что я приготовила, — как и положено хорошему еврейскому мужу, — он отмечает только мои ошибки. Иногда после пятничного ужина я отказываюсь от секса, потому что существует закон о том, что муж не может заниматься сексом с женой, если они в ссоре; сначала он должен попросить прощения, а Эли не всегда готов извиняться.

Когда Эли не злится, он очень спокоен. Все считают его очень хорошим мужем, потому что на людях он всегда приносит мне стакан воды на случай, «если я захочу попить». Дома воду мне приходится наливать себе самой.

Его раздражают мелочи: например, если кухонный шкафчик не закрывается, потому что я не так поставила коробку с хлопьями, когда торопилась на занятия, — тогда он хлопает дверьми или кидает книги на пол, но впоследствии даже не помнит, что взбесился.

Накануне второго дня рождения Ици я решаю приучить его к горшку. Подруги говорят, что он еще слишком мал, но я читала, что это лучший момент, чтобы начать, что чем старше дети, тем они упрямее. Трех- и четырехлетние дети моих соседей все еще ходят в подгузниках.

Две недели я сижу дома с Ици. В первый день я держу Ици в туалете столько, сколько могу, читаю ему книги о том, как ходить в туалет, и когда он наконец на секундочку отвлекается и выпускает крохотную струю мочи, то смотрит на меня с огорченно изогнутым ротиком, а я восторженно хлопаю в ладоши.

Несмотря на то что один раз у него получилось, добиться второго раза куда труднее. Когда я прошу вернувшегося с работы Эли подменить меня на часик, Ици вертится и пытается слезть с горшка, но я велю Эли не отпускать его, пока он не сделает то, что должен.

Через несколько минут я слышу рев, доносящийся из туалета, и открываю дверь, чтобы узнать, в чем дело: Эли, схватив Ици за плечи, гневно трясет его.

— Прекрати немедленно! — говорю я, видя страх на лице сына. — Что с тобой такое? Ему же два года! Ты думаешь, он пописает, если ты ему пригрозишь? Ты же все так испортишь!

После этого я больше не позволяю Эли заниматься приучением к горшку. Я также не даю ему купать или переодевать нашего сына, потому что, если Ици раскапризничается и попытается улизнуть из рук отца, Эли выйдет из себя. Когда такое случается, он странно себя ведет — например, с силой отталкивает Ици, хотя тот всего лишь карапуз. Меня это очень злит, и я всегда угрожаю ему, что вызову полицию, но никогда этого не делаю.

Однажды я все же позвонила в полицию Рамапо, потому что один из наших ближайших соседей проехал мимо на машине и наорал на меня в свое открытое окно: «Да что такое с вами, евреями? Почему вы не можете быть как все?» — отчего Ици разревелся. Но полицейский не поверил мне и заявил, что знает этого мужчину много лет, и тот никогда не позволял себе подобного.

Копам не нравится, что хасиды живут в Эйрмонте. Во время выборов мы роимся в будках для голосования, ставя крестики там, где велят нам раввины, выбирая политиков, которые позволят нам обходить регламенты зонирования и распоряжаться средствами и ресурсами так, как мы хотим. Я не виню гоев за ненависть к нам. Хотелось бы мне иметь возможность рассказать им, как мне хочется быть другой и как я чувствую себя запертой в этом наряде, в этой роли.

С тем пор как три года назад я переехала в Эйрмонт, местная община разрослась. Раньше она ограничивалась несколькими хасидскими семьями, перебравшимися сюда из мест типа Вильямсбурга или Кирьяс-Йоэля, где их не устраивали слишком строгие и радикальные порядки. Это были молодые пары вроде нас: жены, которые носили длинные парики из натуральных волос и джинсовые юбки, мужья, которые пили пиво и курили марихуану за игрой в покер. Тот, кого в Вильямсбурге звали лодырем, в разномастной, привольной еврейской общине округа Роклэнд был просто еще одним отдалившимся от религии хасидом. Жизнь в Эйрмонте отличается от жизни в Вильямсбурге тем, что здесь можно преступать правила, покуда не распространяешься об этом. Ты можешь жить, как тебе нравится, если не привлекаешь к себе внимания. Я вожу машину, крашу ногти красным лаком, иногда выбираюсь в кино, но никого это не волнует, если живешь своей жизнью на собственном клочке земли и не суешь свой нос в чужую. И все равно этого мало. Эли считает, что у меня всегда найдется повод пожаловаться, какой бы степенью свободы я ни располагала. Он думает, что я не способна испытывать радость.

Проблема в том, что за каждым отринутым ограничением я нахожу еще одно. И никак не могу избавиться от повсеместных напоминаний о том, что существует то, чего мне никогда не доведется испытать. Для меня невыносима мысль, что придется прожить на этой планете всю жизнь и не испробовать все то, о чем я мечтаю, просто потому, что это запрещено. Думаю, мне всегда будет не хватать свободы — пока она не станет всеобъемлющей. Сомневаюсь, что смогу быть счастлива, если не стану по-настоящему независимой.

В шабат я сажаю Ици в коляску и иду к синагоге, чтобы встретить Эли после молитв, и, когда мужчины высыпают из входной двери, они беззастенчиво пялятся на меня, на мое обтягивающее черное платье, на мои черные туфли на высоких каблуках. Когда наряжаешься, все на тебя смотрят. Здесь хасиды не смотрят в пол, когда мимо проходит женщина. Но от этого не легче, потому что вместо этого они отпускают непристойные замечания и сальные шуточки. Такова степень их просветления.

Моя соседка Хави, которая живет в десяти минутах от нас, укладывает мои парики. Я только что купила у нее свой первый длинный парик, сделанный из натуральных волос, которые никогда не подвергались химической окраске, и он ниспадает мягкими волнами мне на плечи. Но как бы тщательно она его ни выстригала и как бы старательно ни укладывала вокруг моего лица, я все равно вижу неестественную границу волос и сомневаюсь, что кто-то может принять ее за мою настоящую шевелюру.

Изредка, когда я захожу с Ици в коляске в торговый центр, мне кажется, что его светлые волосы, голубые глаза и его невинное, такое типично американское личико, пока еще не маркированное локонами на висках, немного сокращает дистанцию между мной и другими посетителями магазина. Ици, с его прелестным младенческим личиком и сдобными ручками, притягивает взгляды, и люди останавливаются и воркуют над ним, а я стою рядом в своем парике и длинной юбке, притворяясь нормальной.

Я начала снимать парик в колледже, даже несмотря на то, что волосы под ним всегда примяты. В парике мне неуютно, как и в юбках, но у меня нет нормальной одежды, потому что все еще я боюсь, что кто-то заметит меня за ее покупкой. Я захожу в T. J. Maxx в Уайт-Плейнс и нервно изучаю полки с джинсами, не понимая разницы между оттенками и фасонами денима и всевозможными видами карманов. Я выбираю пару с большими коричневыми петлями, вышитыми на карманах, и белыми потертостями на бедрах и примеряю их. Они чуть длинноваты, но с каблуками будет отлично. Я поражаюсь, насколько же иначе выглядит мое тело в джинсах — такое соблазнительное, такое эффектное.