Дебора Фельдман - Неортодоксальная. Скандальное отречение от моих хасидских корней

Снаружи я блюду кашрут, скромно одеваюсь и притворяюсь, что очень хочу быть набожной хасидской женщиной. Изнутри я жажду разорвать все шаблоны, сломать все преграды, воздвигнутые перед мной и мешающие мне видеть, знать, проживать.

Вся моя жизнь — упражнения в секретности, и главный секрет — мое истинное «я», и прятать его от Эли стало для меня задачей первостепенной важности. Когда я была младше, то записывала свои мысли в дневники, но после замужества я распрощалась с этой привычкой, потому что переживала, что мои записи смогут найти и прочесть, и тогда Эли поймет, какова я внутри. Сейчас же я скрываю от него свои новые познания; я не хочу оставлять на виду улики, которые указывают на перемены, назревающие во мне.

У меня в голове кипит такое количество мыслей, что возникает острая потребность их записывать. Я завожу анонимный блог, чтобы выкладывать записи в сети и использовать ее в качестве личного дневника. Я слежу за тем, чтобы записи нельзя было соотнести со мной. Я называю блог «Хасидская феминистка» и веду его, опираясь на все то, что изучаю в колледже Сары Лоуренс. По большей части это посты, навеянные феминистическими трудами, которые я читаю на уроках философии, и отрывки из эссе, которые я пишу на занятиях по театральному и писательскому мастерству.

Для начала я решаю написать о своих трудностях с консумацией брака. Я никому не рассказывала о своей затянувшейся девственности и вряд ли собралась бы опубликовать эту историю, но телефонный звонок на прошлой неделе заставил меня передумать. Мне позвонила женщина из Вильямсбурга, которая не назвалась и сказала, что мой номер дала ей тетя Хая. Ее дочь, недавно вышедшая замуж, уже восемь месяцев не может консумировать свой брак, поведала она. И спросила: нет ли у меня какого совета на этот счет?

Ее вопрос ошеломил меня, потому что я всегда считала свои проблемы с вагинальным здоровьем исключительно редкими, аномалией не только в моей общине, но и в мире вообще. И все же была эта мать, которая переживала за свою дочь, не способную заниматься сексом (явных причин чему не нашлось), и искала хоть какого-то объяснения, какой-то помощи. Я посоветовала ей, что могла, хотя тогда даже толком не понимала, почему сама через это прошла.

Рассказ о моем огромном изъяне у всех на виду — разумеется, анонимный — приносит удивительное чувство освобождения. Когда я выкладываю свою историю онлайн, появляется рой комментариев, написанных людьми вроде меня — по большей части бунтующими хасидами, а также бывшими хасидами, несколькими современными ортодоксами и даже парочкой гоев. Понятия не имею, каким образом все эти читатели обнаружили мой скромный блог, мою точечку в киберпространстве, но всем им явно есть что сказать.

Некоторые не верят в эту историю. Они не понимают, как девушка может всю жизнь не замечать собственную вагину. Другие сочувствуют. Некоторые делятся схожим опытом. Читатели спорят друг с другом, используя мой блог в качестве форума, и я увлеченно читаю их комментарии. Неким образом я чувствую себя в центре чего-то серьезного и в то же время в полной безопасности за экраном своего компьютера, где меня никто не видит и ни в чем не сможет обвинить.

«Как вы сохраните опеку над ребенком?» — спрашивают мои читатели. Ни одна община не позволит вам уйти вместе с ребенком, если вы не религиозны, говорят они. «Я юрист, — написано в одном комментарии, — и мне достоверно известно, что таких прецедентов еще не было».

Меня предупреждают, что ни один раввинический суд не разрешит мне покинуть общину вместе с сыном. Даже если бы я продолжила соблюдать все законы, меня все равно сочли бы недостаточно набожной для воспитания собственного ребенка. Мне рассказывают о подобных случаях, называют имена женщин, которые потерпели поражение, но эти комментарии меня не пугают. Я знаю, что я не такая, как эти женщины, что во мне есть то, чего не было в них. Не знаю как и не знаю когда, но однажды я буду свободна — как и Ици. Он сможет пойти в обычную школу и читать книги, не остерегаясь, что его за этим застукают. Подсознательно я уже начала прощаться с людьми и укладом своей жизни, как будто бы собралась умирать, хотя у меня даже нет четкого плана. Я твердо убеждена, просто нутром чую, что мне не суждено тут остаться.

В последний раз я навещаю Баби и Зейде в марте 2009 года во время празднования Пурима. Я все еще не уверена, удастся ли мне действительно покинуть общину, но решаю, что на всякий случай, если я все-таки соберусь уйти, оборвать связи лучше раньше, чем позже.

Дом, в котором я выросла, разваливается на части. Не знаю почему — то ли у Баби и Зейде больше нет денег, то ли им просто уже не хватает энергии, чтобы обеспечивать этому зданию уход, которого оно требует. Мне грустно, что такому красивому «браунстоуну» с такой богатой историей суждено просто сгнить. Какое совпадение: фундамент моей веры вот-вот обрушится — как и фундамент дома моего детства. Я воспринимаю это как еще один знак, что я на том пути, который давным-давно был избран для меня высшей силой. Бог хочет, чтобы я ушла. Он знает, что я создана для другой жизни.

Краска на стенах облупилась, а линолеум на лестнице полностью истерся во многих местах. Баби хочет продать дом девелоперу, который уже предложил за него семизначную сумму, но Зейде слишком горд, чтобы упустить контроль над лучшей инвестицией, которую он когда-либо совершал. Он пытается понять, как использовать эту ситуацию в свою пользу.

Я уже вижу, что с некоторыми вещами и прощаться не придется, потому что их больше нет. Баби и Зейде, которых я помню с детства, очень сильно постарели. В Баби больше нет прежней кипучей энергии; она ходит медленно и тяжело, у нее потерянный вид. Зейде стал еще более рассеянным; его речи недостает живости и остроты, которыми она полнилась, когда он был помоложе. Все, что я любила в детстве, превратилось в прах.

Отец заваливается в разгар трапезы в честь Пурима — глаза налиты кровью, он очевидно пьян. Увидев меня, он движется в мою сторону, и я нервно сглатываю в ожидании его громкого приветствия. Вместо этого он тяжело наваливается на меня, видимо пытаясь обнять, и обхватывает меня за шею рукой. Мне тяжело, и хватка сжимается. Кажется, будто он душит меня, и спиртным пахнет так сильно, что мне нечем дышать. Из-за его неопрятности я тоже чувствую себя грязной — в том смысле, от которого не отмоешься. Я буду рада избавиться от своих обязанностей по отношению к нему; в жизни не понимала, почему должна была играть роль дочери для того, кто никогда не пытался быть мне отцом.

Эли молча наблюдает за этой сценой, и в кои-то веки мне хочется, чтобы он вмешался и повел себя как мужчина, может, хотя бы отвлек отца, вместо того чтобы дать мне отбиваться от него самой. Когда отец уходит, он изумленно смотрит на меня открыв рот, но я сохраняю равнодушный вид.