Дебора Фельдман - Неортодоксальная. Скандальное отречение от моих хасидских корней

Приехав на занятия в среду, я снимаю длинную черную юбку в машине. Под ней на мне джинсы. В классе моя приятельница Полли восторженно взвизгивает:

— О боже, да ты в джинсах! Это Sevens?

— Что?

— Ну бренд такой — это же Sevens, да?

— Не знаю. Я купила их в T. J. Maxx за пятнадцать долларов. Мне цвет понравился.

— Отличная цена за пару Sevens. Ты так классно выглядишь!

Во время занятия я не слышу ничего из того, что говорит профессор, потому что все время любуюсь своими ногами и поглаживаю деним пальцами. Я выхожу из здания, и садовники на улице присвистывают, когда я шагаю мимо них, и я автоматически упираю взгляд в землю, укоряя себя за то, что привлекла внимание. Такое явно не происходит с каждой девушкой, стоит ей надеть джинсы, думаю я.

Дома я комкаю их и засовываю под матрас, чтобы Эли их не нашел. Не уверена, что в этот раз смогу придумать отговорку.

Полли — моя новая лучшая подруга в колледже Сары Лоуренс. У нее блестящие светлые волосы и улыбка с ямочками, она носит красивые вещи и с интересом обсуждает все на свете. Она будто персонаж, сошедший со страниц книг, которые я мечтательно читала в детстве, и я умираю хочу быть такой же блондинкой, как она, иметь такие голубые глаза и белые как молоко зубы. В момент нашего знакомства я сказала ей, что я из хасидов, в ответ на что она рассмеялась, словно я пошутила. Но потом она поняла, что это не розыгрыш, и прикрыла рукой рот и без конца извинялась, хотя я не обиделась. Я была польщена, что она не заметила, что я другая. Она думала, что мой парик — это мои настоящие волосы.

Я уверена, что, будь у меня нос как у Полли, моя жизнь сложилась бы иначе. Все всегда в итоге упирается в нос. Баби говорит, что именно так Гитлер отличал евреев от прочих. Меня бы он точно без труда отличил. Свой удел в жизни я связываю со своим носом. Жизнь Полли соответствует ее носу, так что что-то в этом есть. Если у тебя остренький носик, тебя ждет хорошая жизнь.

В январе Полли приглашает меня к себе на Манхэттен, и мы идем в ресторан. Она обожает еду; она была поваром до того, как они с мужем открыли шоколадную фабрику. Я думаю про себя: «Буду есть все, кроме рыбы и мяса, пусть даже и некошерную еду». Когда мы приходим на место, потолок в ресторане оказывается очень высоким, потому что люди здесь длинноногие и носы их смотрят вверх, и я очарована и слегка напугана тем, что меня окружает. Даже здешний официант, красивый до жути, ходит скользящей походкой, покачивая бедрами. «Гей», — беззвучно произносит Полли у него за спиной, и я понимающе киваю, удивляясь, каким образом она так легко его идентифицировала.

К нашему столику подходит менеджер и спрашивает, все ли в порядке, а Полли беззастенчиво с ним флиртует, поддразнивая его за странно уложенную прическу. Я сконфуженно отвожу глаза. Когда он уходит, Полли с озорным видом наклоняется ко мне:

— Он тебе глазки строил! Ты что, не заметила?

— Что не заметила? — ошарашенно спрашиваю я.

— Ой, ну ты привыкнешь со временем.

Строил мне глазки? С чего бы? Я бросаю взгляд на высокого смуглого мужчину у входа в ресторан. Мне он кажется заурядным, как и любой другой гой. С их чисто выбритыми лицами и короткими стрижками они выглядят как представители одной и той же чужеродной расы. Разумеется, такого мужчину никогда не заинтересовала бы такая, как я, — не с моим еврейским носом. Таким мужчинам нравятся женщины вроде Полли.

Нам приносят еду, и она восхитительно сервирована и выглядит страшно экзотично. Я все-таки нарушаю собственные правила: пробую мясную нарезку, которая похожа на пастрами из индейки, но позже Полли сообщает мне, что это прошутто — то есть свинина. Я с извинениями выбегаю в туалет, ожидая, что сейчас меня вырвет, потому что учителя говорили, что именно это случается с теми, кто ест мясо хазер [237] Свинья (идиш). .

В желудке все спокойно. В зеркале туалета я смотрю на свой парик и блузку с длинным рукавом, и отражение меня едва ли не изумляет, словно я ожидала увидеть на своем месте кого-то такого же гламурного, как и все прочие в ресторане. Упрятав поглубже чувство собственной ничтожности, которое начало было подниматься во мне при виде самой себя, я расстаюсь с предательским зеркалом и выхожу обратно в ресторан с очень прямой осанкой.

Я возвращаюсь за столик и начинаю пробовать остальные блюда. Я ем так, словно вернулась с войны, — с чувством победительницы. Рулетики с ягненком, говяжье карпаччо, севиче из лосося — что за странную еду едят гои! Я не понимаю, в чем прелесть сырого мяса и рыбы, но все равно снимаю пробу.

— Забавно, — говорю я Полли, — большинство хасидов, сошедших с пути истинного, просто идут в McDonald’s за бургером, а я ем высокую трефную [238] То есть некошерную, от др. — евр. трефа. кухню.

— Ну, так и надо, — говорит она. — Если уж решила нарушить правила — шикуй.

Мне нравится, как это звучит. Бунтарка с хорошим вкусом — это я. На обратном пути мы заходим в магазинчик с солнцезащитными очками, и я покупаю пару в черепаховой оправе от какого-то дизайнера, которого Полли называет классным, и, когда надеваю эти очки, я выгляжу в зеркале как супермодель.

Я кошусь на Полли и гадаю, смогу ли когда-нибудь быть настолько же уверенной в себе.

— Я больше не хочу быть хасидкой, — внезапно объявляю я, когда мы выходим из магазина.

— Что ж, — говорит она, — не хочешь — не надо.

Однако я не представляю, как могу быть кем-то еще. Только этой жизнью мне дозволено жить. Даже если я от нее откажусь, то какая жизнь придет ей на замену?

Чем старше становится Ици, тем больше я беспокоюсь за его будущее. Когда ему исполнится три года, у него появятся собственные пейсы и он начнет ходить в хедер [239] Буквально: комната (др. — евр.). Еврейская религиозная начальная школа. — школу, где каждый день с девяти до четырех мальчики изучают Тору. Мне невыносима мысль, что его безупречную детскую мордашку испортят локоны по бокам и молитвенная шаль, которую ему придется носить, а еще тот факт, что его жизнь внезапно заполнится мужским влиянием, а я отойду на задний план.

Как могу я приговорить сына к жизни в рамках и мелководье? Как могу я позволить ему до конца детства стать заложником хедера или ешивы, в то время как сама использую все возможности расширить собственные ограниченные горизонты? Это кажется неправильным. Я больше не могу представить, что оставлю его в этой тесной, удушливой жизни, когда сама так сильно жажду свободы.

И все же оба мы в западне. Мне некуда уйти, и нет ни средств, ни ресурсов, чтобы изменить это положение. Я втайне живу другой жизнью, держу мысли и мнения под замком в той части разума, которую отделила для своей новой мятежной личности.