Вениамин Додин - Воспоминания

И собственные таблицы расчётов рецептурного результата для разного возраста детей…

А что стоит это, знаю по усталому движению ресниц–опахал. По особенному состоянию её после ночи у провизорского столика. Ночи одуряющей мозг даже такого закалённого человека как она. И это после отрезвляющей лыжной 25–и километровой пробежки от прииска где живёт до прииска где работает. После нескончаемого перечня срочно составленных ею незнакомых снадобий по не всегда грамотным рецептам эскулапов. Точнее, не во всём необходимом осведомленных для грамотного их составления. Полвека назад Бог знает где… и как… знает только Он, окончивших учёбу… Ни разу после того не раскрыв… не говорю свежий, но хотя бы старый учебник или справочник (приготовить сложнейшие снадобья для тяжелобольных. А по будто бы спокойному, будто бы ЛИШЬ ТОЛЬКО СЛЕГКА усталому смыканию затёкших рук, — до того горы работ переработавших, — узнаю меру величайшей ответственности за доверенные профессиональной совести её человеческие жизни. Удостаиваясь нищенскими грошами бесстыдной державы… И чтобы право иметь получить их, пробегая 25 километров от дома на прииске Кировском и до аптеки Больницы в посёлке Южно—Енисейском. Зная это — мне ли привередничать и торговаться с самим собой из–за стоимости Картограмм?

* * *

Ниночка планирует приехать в Москву не позднее начала января 1955 года. И вот тогда только к нам ПРИДЁТ ЖИЗНЬ…

Дело в том, — что недавно, после нашего бракосочетания 31 августа 1954 года, реабилитацией моей освобождённая от ссылки на поселение навечно, — она получила гражданство. Получила паспорт. Военный билет… и тут же, как дипломированный фармацевт–провизор, превратилась в военнообязанную. В офицера медицинской срочной службы. И, как прежде ссыльная — сама ни уволиться, ни поехать хотя бы к мужу не может. Права не имеет теперь бросить офицерский пост в своей Аптеке приисковой больницы, пока её не заступит — не сменит — новый равноценный с таким же аттестатом и дипломом провизор. Офицер. Ибо самовольно оставить без провизора район, — как принято было говорить, — площадью в ДВЕ ФРАНЦИИ преступление. Теперь уже воинское. А новый провизор прибыть может только в январе, когда лютая стужа скуёт зимник по рекам Тасею и Ангаре. И по этому арктическими штормами пронизываемому, ледовому пути посчастливиться ему (ей, скорей всего) недели за две–три добраться от Транссиба. От в снегах похороненной и той стужей скованной железнодорожной станции Канск—Перевоз на реке Кан. Притоке Тасея. С которой и исходит наш тысячевёрстный зимник до глухого горного таёжного Удерейского района Красноярского края…

Как в страшной сказке…

А мы будем ждать.

Пока же живая интересная работа в новой для меня области; со сверх урочными, с заранее угнетающими настроение Картограммами в конце ночи на освеженную кратеньким предутренним сном голову. Учёба по ночам с вечерними лекциями три раза в неделю. Мучительное, рвущее сердце и душу дежурство в больнице у мамы. Хоть как–то отвлекающие от этой невыносимой неразрешимой беды работы по дому — что благо. И счастье несказанное — обретение запоздавшего на многие годы и премного заслуженный ими уход за моими стариками…

Но есть ещё ОЧЕНЬ своё, что, не передавая ПЕРЕДАЛА МАМА — деятельность её Общества СПАСЕНИЕ. Которому отдавались мною самое ценное и заветное в тюрьмах и в зонах — кого то СЕГОДНЯ накормить, кому то СЕГОДНЯ отдать кровь, кому то ЗДЕСЬ И СЕЙЧАС добиться справедливости, кому то помочь… — тоже ЗДЕСЬ И СЕЙЧАС — в том числе ПОПЫТАВШИСЬ поспособствовав выбраться ЛЮБЫМИ ПУТЯМИ! ЛЮБЫМИ ПУТЯМИ из за проволоки на волю…

И вот теперь, когда присутствие моё (Только ещё присутствие! Не более того пока!) в ВАК становится реальностью, попытаться исполнить в отчаянии вынужденной бездеятельности слишком смело, но главное не преждевременно ли, задекларированное три года назад на последней странице рукописи первого, тогда не изданного ещё, романа ПЛОЩАДЬ РАЗГУЛЯЙ ЗАДУМАННОЕ!

Сменив родителей в их многолетнем служении попавшим в беду, будучи лагерником, помочь заключённым — преимущественно иностранцам, людям трагически беспомощным, обречённым. Освободившись, возвратившись и начав деятельность в Высшей Аттестационной Комиссии (ВАК), к чему готовлюсь уже сейчас, в развитие задач Общества СПАСЕНИЕ организовать не ограничиваемые, не запрещаемые и не преследуемые системы медицинской, продовольственной и юридической поддержки прежде всего медиков–заключённых. Спасителей!

(В. Д. ПЛОЩАДЬ РАЗГУЛЯЙ. Роман. Иерусалим, Филобиблон, 2008. С.584).

Но на месте жизнь не стоит. Жизнь в своём великолепии и благостности движется. Где то у Благовещенска на Амуре, в страшном следственном изоляторе города СВОБОДНЫЙ (падлу бы ту на ржавый крюк, имя ему такое отпустившее!) гибнут заточенные в нём врачи–герои лесного Карпатского госпиталя Украинской народно освободительной Армии… Старики–герои… Героически, вместе с мамой моей, тогда помощницей оператора, отстоявшие ещё в начале ХХ века у операционных столов в лазаретах ПОРТ-АРТУРА, КИОТО и НАГАСАКИ (О них В. Д. повесть СПАСЕНИЕ, эл. вар., ПРОЗА. РУ) и СМИ Чехии, Национальный музей).

* * *

4 декабря 1954 года мама умерла. Уснула на руках у меня в постели у своего открытого окна на нашу Новобасманную улицу. Уснула в своей палате, своей Басманной Больницы. Привилегия для таких как Она, да в наше время, высочайшая.

По Её воле никаких проводов и прощаний — ещё встретимся, сказала… Тело Её было сожжено в Московском крематории на Шаболовке. Прах похоронен в свежей могиле у Дуба и Берёзы на Востряковском кладбище Москвы. В светлую и на долгую память о Маме написаны мною и массовыми тиражами изданы на русском языке (с переводом на английский и французский) роман ПОМИНАЛЬНИК УСОПШИХ (в 5 частях, 59 главах), опубликованный в 2009 году Издательским Домом LIBERTY BELL, Philadelphia. USA, и в эл. вар. в 2013 году на Российском сайте ПРОЗА. РУ; и на русском же языке повесть МАМА, опубликованная в 2012 году Издательским Домом The NAVIGATOR, Philadelphia, USA и в эл. вар. в 2013 году на Российском сайте ПРОЗА. РУ).

* * *

В эти же дни я обратился к ректору МИСИ профессору Ухову с официальной и законной просьбой, вытекающей из факта моей реабилитации: о восстановлении меня студентом в моем институте.

В самой грубой, хулиганской форме он отказал. Отказ был каллиграфически выписан на титуле моего заявления рукой профессора(!) Ухова, воспитателя молодых интеллигентов… В принципе, я бы в любом случае не смог учиться на дневном отделении, но захотел на законном основании — хоть на час — вернуться в свой институт, вопреки воле лишивших меня этого МОЕГО ЕСТЕСТВЕННОГО ПРАВА уголовных преступников. Заявление с «выступлением» Ухова Александр Евгеньевич Голованов изъял. Передал куда–то. Молить Бога должен был Ухов, не родившись и не свирепствовав когда Шура был у дел… Новыми ветрами, задувшими и в самоедским верхах, подонка из ректоров МИСИ выкинули. Не тронув, кажется… Много позднее меня убеждали, что профессор был «неплохим товарищем». И зря Вы так… (?!) Возможно. Возможно. Но кого–кого, — товарищей неплохих не переношу с Даниловской школы…