Вениамин Додин - Воспоминания

Впечатляющий спуск вниз к Бийску длился двое суток с промежуточной ночевой в уютнейшей нашей комбинатовской Шебалинской «заезжей». Где тогда (в годы традиционного голода в стране) сытно, вкусно и очень обильно кормили. И всерьёз тщились поддерживать порядки высокого уровня ведомственной гостиницы.

Далее уже, шло как по писанному — из Бийска, «дикий», — загаженный до нельзя, видно, никогда даже не подметаемый, и, — точно, — не моющийся никогда, не проветриваемый сроду, тем более не проверяемый никем — набитый злосчастными пассажирами как ржавой селёдкою поезд до Барнаула. Далее другой, чище чуть, приличнее чуть — почтовый, — до Новосибирска… Ну, а оттуда уже, уже по Транссибу, до первопрестольной — настоящий, с тогдашним комфортом скорый… С мытыми вагонами. С чистыми коридорами. Сверкающими витринами зеркальных окон и блестящими их поручнями окон. Солнечно посверкивающими ручками дверец туалетов… Любезничающими фирменно, фирменно нарядными проводницами. И звенящими на начищенных подносах начищенными подстаканниками с отмытыми до хрустального блеска стаканами с кипящим чаем, Вносимым в чистые купе как по мановению фокусника…. Чаем всегда почти ароматическим. Упоительно приятным, светлой памяти, Кяхтинским чаем–настоем… С сушечками и печеньицами… Мечта!

…Четверо суток усыпляющего глухого колёсного мелодического перестука–грохота поезда о путь. Деловой ночной перещёлк стрелок в стремительном подходе к станциям. Мяукающие утиные клики стрелочников при столь же стремительном отходе. И экспресс — под торжествующий Государственный гимн — медленно причаливает к перрону Ярославского вокзала…

Вскоре мы были у папы и бабушки, дома.

Первый день в Москве ушел у меня на поиски моего бывшего зам. министра Сергея Сергеевича Подчайнова (теперь он ведал Цветной металлургией в Госплане СССР). Еще день — на дельное, — в духе бывшего солидного ведомства, — решение с ним и с бывшим начальником управления кадров Минцветмета Петром Ивановичем Потетюриным моего вопроса… Всё сделано.

Проблемы Лилии решали профессор Ветошкин с блистательной дочерью…

…Тут я вспомнил про свое злое письмо в Госстрой об отсутствии строительных нормативов на работы в высокогорье… Из Госстроя меня переправили в Академию строительства и архитектуры СССР (АСиА), располагавшуюся тогда в доме № 24 по Пушкинской улице. После революции в этом особняке был один из штабов анархистов, и они в мощных стенах своих, — выставив в окна–амбразуры подвалов по гаубице, а над ними, в бельэтаже, по паре пулемётов, — довольно долго держали осаду отряда матросни ЧК… Много позднее, в мое уже время, я был свидетелем еще более длительной осады этого центра Архстройанархизма отрядами, якобы… Здравого Смысла. Дело кончилось мировой, в результате которой родился ГОСГРАЖДАНСТРОЙ… Во главу которого поставлен будет упоминаемый ниже Геннадий Нилыч Фомин, приятель мой…

…Все пути поисков моих шли к президенту Академии Бехтину, который, — как выяснилось из телефонных консультаций с домом, — работал у папы в 20–х годах. Принял меня Бехтин любезно. Недолгий разговор закончился неожиданным приглашением: «Если тебе без этих нормативов нельзя жить — поступай к нам в аспирантуру. Защищайся. И валяй, — пиши себе нормативы!» Не имея никакого представления об аспирантуре вообще и о строительной «науке» в частности, но располагая несколькими днями времени внутри хлопот Лилии, я решил кое–что разузнать: желание учиться сидело во мне неистребимо. Оно было естественной реакцией на многолетний учебный голод. В Отделе подготовки научных кадров меня тепло приняла его начальница Фаина Николаевна Чистякова. Как я тут же в секретарской узнал, сама в своё время оттянувшая сталинский червонец!

Встретив меня мало сказать чуть не по родственному и объяснив толково и откровенно «что к чему», она предложила через два дня — 22–го ноября — сдавать экзамены в Аспирантуру АСиА, куда был объявлен дополнительный — на 2 возникшие места — конкурс. Не представляя ещё, что буду делать в аспирантуре (и, тем более, потом), не понимая толком, что поступить в неё не могу, потому как люди, знающие что это такое, пробиваются без надежды в эту аспирантуру годами, — не зная всего этого, я всё же написал заявление. Заполнил необходимые документы и, заверив Фаину Николаевну, что срочно запрошу из Акташа характеристику (её очень быстро, с оказией, прислал бывший директор Комбината Ян Саулович Левитин), передал все бумаги в комиссию. Где узнал, что на эти два (из ничего возникающие) места есть уже 34!!! претендента. И, в том числе, (как всё мгновенно становится известным!), — «какой–то чмур из Сибири (это про меня), который, в общем–то не в счет. Свалится, фраер, «на языке» — это точно!, и на «истории»…

На другой день я явился на консультацию по немецкому языку (москвичи прошли её раньше). Со мной, — молодым–интересным, — от нечего делать (я был один иногородний и свободный — других не было), занялись две тоже молоденькие преподавательницы, с которыми мы мило поболтали… на немецком. Дай Бог здоровья (или, — если что не так, — пусть земля будет пухом моей в младенчестве моём немке–воспитательнице фрау Элизе Эрнестине в её немецком детском садике по Доброслободскому переулочку у Разгуляя в Москве, где провел я три счастливых года! И тем голодным фрицам военнопленным из берлинско–кильских хулиганов. Которые походя, в каторжных моих с ними долгих отсидках, выучили–натаскали меня «живому» народному, баз купюр, койнэ злосчастной их родины.

Ошарашенные неожиданными для них новейшими лингвистическими раскрытиями, по советски изучавшегося ими языка, возможно даже невинные московские девочки (в принципе, достойные современницы девицы Натальи Николаевны Гончаровой) представили меня председательнице Предметной комиссии — пожилой профессорше — явно немке. Я не упираясь особо удовлетворил и её несколько запоздавшее любопытство. Сознавшись, что если дело дойдет до грамматики, то… я — пасс… Она оживилась. Прихорошилась. Пригласила Чистякову. Все ей рассказала. Тотчас была собрана экзаменационная комиссия, благо все её члены были «на лицо». Через шестьдесят минут я, с безусловно заслуженной смелостью своей, «пятеркою» в ведомости, был отпущен с миром. Протокол был написан, подписан, на доске объявлений против моей фамилии проставлено: «5». Я удалился восвояси… Это потрясло абитуриентов–конкурентов, внесло в их ряды панику… И на первом экзамене, устном по специальности, 22–го ноября, сдавало уже лишь… 7 человек! Это уже было нечто. Экзамен принимали покойные ныне профессора Трубин, Вареник, Герсевенов и Ширин. И здравствующие поныне (на 1970 г.) — Совалов и Шестопал. И снова «5».