Михаил Лев - Длинные тени

— Какую литературу вы имеете в виду?

— Такая литература в Германии была еще до Гитлера. Мне, например, запомнилась книга Эвальда Мельцера «Право на убийство», вышедшая еще в начале двадцатых годов. Мельцер был невропатологом, мой отец был с ним лично знаком.

— Если я вас правильно понял, вы и не пытались отказаться от участия в акции «Т-4», а, возможно, даже пропагандировали ее и еще похвалялись тем, что вам доверили в ней участвовать.

— Похвалялся? Это исключено! Здесь уже кто-то сказал, что об этой акции в Германии знали не более ста человек. Так оно и было. Пропагандой нацизма занимались другие. Я — человек дела.

— В письме к сыну Юргену перед его конфирмацией вы советовали: когда ты подойдешь к алтарю, думай о том, что труды фюрера благословлены богом, и это служит подтверждением правильности нашего мировоззрения.

— Мне хотелось как следует подготовить его к религиозной церемонии и таким образом приобщить к церкви.

— Но во время конфирмации не обязательно думать о фюрере и его воззрениях?

— В каком духе воспитывать детей — решают родители. В нашей семье все были за распространение влияния церкви и духовенства на жизнь страны. Мой отец был активным деятелем клерикальной партии.

— Здесь речь идет не о вашем отце. Какую должность вы занимали в лагере, созданном в замке Графенек?

— Заместителя начальника лагеря. Я занимался вопросами снабжения.

— А в Собиборе?

— То же самое. В этой области я специалист.

— Что представлял собой Собибор?

— Это был концентрационный лагерь.

— И не более?

— Не знаю.

— А о газовых камерах для удушения людей, о кострах, на которых их жгли, вы знали?

— Этим я не занимался.

— Чем же вы тогда занимались?

— Я ведь сказал — снабжением.

— Чем вы должны были снабжать заключенных?

— Ничем.

— Горючим для моторов, нагнетающих газ, вы должны были снабжать?

— Само собой.

— Вы не задумывались над тем, к чему это ведет?

— Мое дело было верно нести службу. Если бы этого не делал я, делал бы другой. Разница лишь в том, что другой не выполнял бы свои обязанности так же добросовестно.

— После войны, сейчас, чем вы занимаетесь?

— Хозяйственной работой. Я также состою советником общины, членом ратуши. Много времени у меня отнимает работа в Союзе возвращения на родину, спортивном союзе, землячестве, в Наблюдательном совете единой Германии… — На правой руке уже пальцев не хватало, а пускать в ход левую Шютту не хотелось, и он добавил: — А если выдается свободная минута, посвящаю ее филантропии. Да, такой уж я человек.

— Обвиняемый Эрих Лахман…

— Яволь, герр председатель окружного суда!

— Обвиняемый…

— Яволь, герр председатель суда…

В зале оживление, смех. Председатель суда сбивается со своего спокойного тона.

— Обвиняемый Эрих Лахман, стойте и молчите. Пока говорю я, вы должны молчать. Когда вы выслушаете мой вопрос, будете отвечать. — Эрих Лахман чуть было снова не произнес свое «яволь», но председатель суда опередил его: — Объясните суду, за что вас, обервахмейстера полиции, когда вы были в Собиборе, осудили на шесть лет и отправили в Дахау в штрафной батальон?

— Я должен объяснить, почему меня отослали в Дахау? Там я недолго пробыл. Со штрафным батальоном я ушел на фронт. Моя вина состояла в том, что я не выполнил приказа о переезде из Собибора в другой гарнизон. Некоторое время я скрывался у одной женщины, но меня разыскали и арестовали. Потом мне сказали, что на мое счастье я не попал в руки эсэсовского судьи Вилли Оструэса. Он мог осудить меня на смертную казнь.

За время службы в Собиборе обервахмейстер полиции Эрих Лахман успел немало: он участвовал в убийстве ста пятидесяти тысяч человек.

Больше вопросов к нему не было, и Эрих Лахман, пригладив слипшиеся от пота волосы на лбу, сел на свое место на скамье подсудимых.

— Генрих Унферхау, вы признаете свое соучастие в убийстве 72 тысяч человек?

— Я никого не убивал. Никого.

— В Собибор прибывали эшелоны, набитые людьми, а оттуда возвращались пустые. Так?

— Да. Обычно они отходили пустыми.

— Как в данном случае надо понимать слово «обычно»?

— Обычно парни из станционной команды наводили чистоту в вагонах, и эшелон отходил от станции порожним. Но бывало и так, что вагоны, следовавшие в Германию, загружали одеждой, обувью и даже тюками волос.

— Куда девались люди, которым принадлежали одежда, обувь?

— Их удушали, затем сжигали.

— Как вы считаете, неся службу в Собиборе, вы помогали уничтожать людей?

— Можете верить или нет, но если бы не страх, что меня расстреляют, я бы сбежал из Собибора. Я все время хотел оттуда вырваться, хотел стать простым солдатом, но это удалось только к концу войны.

— Обвиняемый Унферхау, мы хотим вам верить. Но вы не ответили на вопрос: неся службу в Собиборе, вы помогали уничтожать людей? Отвечайте.

— Да. — Нижняя губа у Генриха Унферхау запрыгала, будто ее дергали за веревочку, он то и дело снимал очки и снова надевал их. — Как я могу сказать «нет», хочешь не хочешь надо сказать «да».

Его «да» прозвучало на весь зал. Берек не ожидал услышать такого ответа. За два дня судебного заседания это первый случай, когда бывший эсэсовец во всеуслышание признает свою вину.

Что это — искреннее признание своей вины или же уловка для смягчения наказания? Тем временем взоры всех присутствующих в зале обращены к обвиняемому, который стоит перед судом с дрожащими от волнения руками. Председатель не прерывает Генриха Унферхау, и тот продолжает рассказ о себе:

— С детства у меня был музыкальный слух, и меня учили играть на скрипке, саксофоне, альпийском рожке. Я играл в городской капелле. У нас в Кёнигслуттере существовало отделение союза бывших фронтовиков — «Стальной шлем», боровшегося за отмену Версальского мирного договора. Члены союза часто собирались вместе. Они любили весело проводить время. Платили хорошо, и я перешел в их капеллу. Чтобы играть военные марши, скрипач не требуется, и я стал барабанщиком. Как только Гитлер пришел к власти, большинство членов «Стального шлема» вступило в штурмовые отряды. Они охотно маршировали, часто устраивали уличные шествия и до хрипоты орали: «Улица — наша траншея». Мы, музыканты, шагали впереди и, чего греха таить, чувствовали себя на седьмом небе. Никто так не глух, как тот, кто не хочет слышать.

Позже я оставил музыку и стал санитаром. Сопровождал больных, которых должны были удушить газом. Я также отсылал одежду, снятую с умерщвленных, их семьям. Мне хотелось начать новую жизнь, но что я мог поделать? Понимание вины приходит поздно… Начиная с 1952 года я снова работаю в психиатрических больницах. Часто выступаю в любительских концертах. Говорят, что я неплохой музыкант.