Михаил Лев - Длинные тени

Бывший унтершарфюрер СС Франц Вольф обвиняется в том, что он по собственной инициативе убивал и способствовал уничтожению 115 тысяч человек. «Способствовал» — это для него пустой звук. Что это значит — «способствовал»? Он не такой продажный, как Унферхау, чтобы признать себя виновным, сказать «да, способствовал». Каждый идет своей дорогой. Он, Вольф, ни в чем не признается.

Из обвиняемых он самый старший по возрасту. Ему пятьдесят восемь. Шютт и Болендер считают, что они раньше него пошли на службу к Гитлеру. И зря так считают. Это, однако, не мешало Нойману — партайфюреру в Собиборе — третировать его, чинить препятствия при повышении в звании. Как-то Нойман сказал, что все равно он, Франц Вольф, неполноценный немец. Хотя эта собака, Нойман, которому доставался самый жирный кусок, отлично знал, что братья Франц и Ганс Вольф — испытанные ветераны партии судетских немцев, заявившей во всеуслышание о своей верности немецкому национал-социализму и потребовавшей от правительства Чехословакии широкой автономии для судетских немцев.

В начале осени 1936 года братья Вольф были в числе тех, кто с оружием в руках готовился выступить против правительства и, когда путч провалился, бежали в Германию. Будь это в их власти, они с чехами и словаками обошлись бы так же, как с евреями и цыганами. Чехов он, Франц Вольф, ненавидит, но перед судом решил разыграть из себя бравого солдата Швейка.

Встать так встать. И он стоит, выпятив свой большой живот, веко одного глаза опущено, шарообразная лысая голова лоснится.

— Франц Вольф, когда вы вступили в национал-социалистскую партию, вы знали, к чему она стремится?

— В партию я вступал так, как вступают в союз охотников-рыболовов. Каждый молодой немец тогда тянулся в эту партию. Когда ты молод, меньше всего думаешь о том, что надо держаться золотой середины. Мне, естественно, также хотелось идти в ногу со временем.

— Каким образом вас привлекли к акции «Т-4»?

— Там требовались фотографы. Фотографировать я умел, аппаратура у меня была хорошая. Снимал я фигуры в полный рост, по пояс, анфас, в профиль.

— Какое это имеет отношение к удушению газом психически больных людей?

— Их-то я и фотографировал. Приказано было всех перед смертью фотографировать. Сперва я это делал играючи. Со временем, когда число удушенных стало расти изо дня в день, в Хадамаре мне приходилось ежедневно делать до двухсот снимков, я еле справлялся и начал подумывать о том, как бы оттуда выбраться.

— Что вы для этого предприняли?

— Ничего. Мне дали понять, что это исключено. Коль скоро я туда попал, обратного хода нет.

— Для вас, скажем, обратного хода не было, но вашему брату Гансу вы ведь не были врагом, почему же вы помогли ему поступить на работу в Собибор?

— Ничего подобного. Наоборот. Я его уговаривал не делать этого. Но он не послушал. А может быть, не мог поступить иначе. Брат не брат — каждый идет своей дорогой. Да и о чем теперь говорить, если ему среди бела дня размозжили голову.

— Разве в Собиборе убивали только по ночам?

— Я не убивал ни ночью, ни днем. Кто-нибудь может доказать обратное?

— Не спешите. Вам еще предстоят встречи с бывшими узниками Собибора.

— Заключенные не могут быть объективными. Они будут говорить то, что им заблагорассудится, или же то, что им прикажут.

— Кто может им приказать?

— Москва, Варшава или еще кто-нибудь.

— Чем вы занимались в Собиборе?

— Фактически я и там был фотографом. Персоналу лагеря, от коменданта до последнего охранника, — всем хотелось фотографироваться. А почему бы и нет? Денег это не стоило, а если бы и стоило, платить было чем. Кое-кто завел себе альбомы — вот такой величины, — и Вольф разводит руки во всю ширь.

— Кроме персонала, вам никого и ничего больше не приходилось снимать?

— В Собиборе это с самого начала запрещалось. Осенью 1942 года этот запрет был вторично подтвержден приказом. Если случалось, что в кадр попадало что-нибудь нежелательное, я такую фотографию тут же уничтожал.

— Но кое-что попадало, и не «случайно», а специально. Некоторые фотографии сохранились, и мы вам их покажем.

— Ни до моего ареста, ни после в моем доме таких фотодокументов обнаружить не могли. Не могли потому, что их у меня не было.

— Возможно, что это так. Но ведь вы сами здесь сказали, что кое-кто завел себе альбомы.

— Да, но только с личными фотографиями. Если кто-либо из тех, кто сидит со мной на скамье подсудимых, предъявит альбом со снимками другого рода, тогда я вынужден буду признаться. Это не относится только к одному Генриху Унферхау. Он моего доверия не заслуживает. При этом мне хочется напомнить суду, что Унферхау — обершарфюрер, а я всего лишь унтершарфюрер.

— Это мы знаем. Речь идет не об Унферхау. До августа 1942 года вместе с вами в Собиборе служил эсэсовец Курт Франц. Его потом перевели в Треблинку. У Курта Франца, осужденного на днях в Дюссельдорфе, нашли альбом с надписью «В память о чудесных временах». В этом альбоме имеются фотодокументы…

— Возможно, Курт Франц сам фотографировал.

— Я бы вам рекомендовал набраться терпения и дождаться, когда настанет время для вещественных доказательств. А теперь ответьте на следующие вопросы: кроме фотографирования, что еще входило в ваши обязанности?

— Мне приходилось выполнять различные приказания.

— За лесную команду вы отвечали?

— Не всегда.

— Были ли случаи, когда вы лично вешали или расстреливали кого-нибудь из лесной команды?

— Нет, нет и еще раз нет!

— Побег двух заключенных во время работы лесной команды вы помните?

— Да. Такой случай я помню. Эти двое убили охранника и пытались бежать.

— Почему пытались?

— Потому что их поймали и расстреляли.

— Обоих?

— А как же? Бежать из Собибора невозможно было.

— Но ведь они были вне территории лагеря?

— Неважно. Достаточно было снять телефонную трубку, чтобы из всех окрестных гарнизонов за ними была послана погоня. Тот, кто попал в Собибор, не должен был выйти оттуда живым. Так приказал Гиммлер.

— Кто расстрелял этих двоих? Вы или кто-либо из сидящих рядом с вами на скамье подсудимых?

— Ни я и никто из тех, кто здесь сидит. Это сделал Нойман.

— Нойман? Вы говорите так потому, что Нойману уже ничто не может повредить.

— Я говорю «Нойман» потому, что такие дела он любил делать сам, и никто не осмеливался этому противиться. Даже комендант лагеря. Нойман следил за тем, чтобы имущество заключенных отправлялось в рейх. Все знали, что самое ценное он забирает себе, отсылает своим родителям, жене, многочисленным любовницам, но перед ним все дрожали и молчали. Когда мой брат Ганс получил отпуск, он повез свой небольшой ранец и два больших чемодана для потаскух Иоганна Ноймана.