Михаил Лев - Длинные тени

Станислав Кневский должен был прибыть к началу судебного процесса, но неожиданно, в последнюю минуту, сообщил, что вынужден задержаться в Варшаве. Вот тогда Фейгеле и сказала, что и Береку пока незачем ехать. И была права. Лопнула мечта о долгожданной встрече, о совместных прогулках и беседах.

Покончить с игрой в «прятки» — дядя Станислав, пожалуй, не согласится. «Хлопче, хлопче, — скажет он добродушно, — что это ты вздумал? Пока Штангль и Вагнер на свободе, об этом и не помышляй». А коль так, ему, Береку, в Хагене делать нечего. Ничего нового он здесь не узнает. Суд этот, видно, будет длиться не месяц и не два, и хорошо, если он закончится вынесением справедливой кары хотя бы главным преступникам. Не случайно все эти гаульштихи, нойманы, их отцы и братья, издающие запах тлена, осмеливаются мечтать о новом Гитлере. Они преотлично знают законы своей страны, ее судей. Неудивительно, что старый Гаульштих похваляется расовой теорией своего брата. Ему известно, что даже если на него за это подать в суд, он отделается пустяком.

Лишь теперь, когда прошло столько лет, осознаешь в полной мере величие подвига повстанцев, собственноручно приведших в исполнение справедливый приговор над своими палачами. Узникам ни к чему были протоколы и экспертизы.

Одна только польская комиссия по расследованию преступлений гитлеровцев передала Западной Германии десятки тысяч документов, микрофильмов, фотографий, тысячи протоколов, свидетельских показаний. Но какой в этом прок? Большая часть из них до суда не дошла. Федеративная Республика не признает принципов Нюрнбергского трибунала, решения о том, что военные преступники должны предстать перед судом народов тех стран, где они совершали свои злодеяния.

А если и судят? Обергазмейстера Эриха Бауэра пятнадцать лет назад западногерманский суд приговорил к смертной казни. Адвокаты добились отмены смертного приговора. А теперь его вызвали в Хаген в качестве свидетеля.

В списках военных преступников, обнародованных комиссией Объединенных Наций, Губерт Гомерский значится в числе первых. О нем там сказано: «В Собиборе с мая 1942 по октябрь 1943 г. Обвиняется в убийстве и других преступлениях». А суд присяжных во Франкфурте-на-Майне затевает пересмотр его дела, несмотря на то что этим же судом он был приговорен к пожизненному тюремному заключению. Гомерский требует, чтобы его не только выпустили на свободу, но и выплатили компенсацию, и не исключено, что он своего добьется.

Время бежит. Пронеслись годы. Мир стал старше, но, выходит, не поумнел. А бороться надо! Бороться, разыскивать и привлекать к суду. Бороться до тех пор, пока жив хоть один из убийц и где-то скрывается или же открыто ходит по земле.

Тихие хагенские улочки вывели Берека к книжной лавке, которую он заметил, еще когда направлялся на пресс-конференцию. Здесь есть букинистический отдел, а заодно можно приобрести новую грампластинку. Для Фейгеле нет лучшего подарка, чем хорошая песня, а для Берека самое большое удовольствие — рыться в книгах.

Берек сразу же нашел и отложил на круглый столик в углу то, что уже давно искал. Ему и в голову не могло прийти, что именно здесь, в Хагене, он обнаружит такое — гимн партизан поэта Гирша Глика в исполнении Поля Робсона на еврейском языке: «Ты не верь, что это твой последний шаг…» Написана эта песня в Вильнюсском гетто в те дни, когда туда дошла весть о восстании в Варшаве. Берек представил себе, как обрадуется Фейгеле. Он прослушал пластинку, и у него пропало желание рыться в книгах. Наскоро перелистав несколько фолиантов, внушающих почтение своей древностью, купил свежий медицинский журнал и возвратился к себе в отель. После обеда надо сесть за письма Печерскому и Кневскому. И тому и другому, естественно, хочется знать о начале процесса. Как при случае не высказать все, что накипело, а заодно и не переслать несколько газетных вырезок. Вечером же имеет смысл немного проветриться, пройтись или даже заглянуть в пивной бар…

Гутенберг сказал Береку:

— Пивных баров у нас много. Но двух одинаковых, как мне кажется, вы не найдете. Можно опуститься в подвал, где ослепляет сияние огней. Можно войти в роскошное здание, где темно, как в подвале. Вы увидите вывеску, на которой нарисованы пенящиеся кружки пива, а внутри, в зале, на накрытых крахмальными скатертями столах стоят хрустальные бокалы для вина. В таком баре обычно заказывают бургундское или рейнвейн. Здесь вам подадут ром, виски, водку, лимоны, бананы, но не спрашивайте баварского пива, раков или же свинины с кислой капустой. Надо знать, куда идти. Если, герр Шлезингер, вы хотите провести вечер в свое удовольствие, положитесь на меня. У моего друга великолепный пивной бар. И он умеет принимать гостей. Это отсюда недалеко. Я вам сейчас объясню, как туда попасть…

— Герр Гутенберг, — поблагодарил его Берек, улыбаясь, — я еще сам не знаю…

— Ну что вы, — фамильярно похлопал его по плечу Гутенберг. — Я ведь понимаю, почему вы со мной об этом заговорили. Должен сказать, женщина весьма симпатичная. Она сегодня уже дважды о вас справлялась. Правда, она не просила о том, чтобы я вас предупредил, но я думаю…

— О какой женщине вы говорите? У меня здесь нет знакомых женщин.

— Она не представлялась мне как ваша знакомая. Оба раза спрашивала только: «Доктор Шлезингер у себя в номере?» Что мне ей ответить, если она явится в третий раз? Могу ей сказать, что вы заняты и никого не принимаете.

— Это правда, герр Гутенберг, но отвечать так — не в моих правилах. Если в это время буду в своем номере, то, пожалуйста, объясните ей, что врачебными делами я здесь не занимаюсь. Этого, возможно, будет достаточно.

— Она производит впечатление добропорядочной женщины. Но мне кажется, что такой ответ вряд ли ее удовлетворит.

— Тогда, будьте добры, предупредите ее, что у меня мало времени.

День уже был на исходе, когда кто-то тихонько постучал в дверь. Берек произнес «Битте». Порог переступила элегантно одетая женщина и в нерешительности остановилась. Берек поднялся ей навстречу. Прошло несколько томительных секунд, пока она тихо произнесла:

— Тысяча извинений, но у меня не было другого выхода. Доктор Шлезингер, есть человек, который считает, что от вас зависит его жизнь.

— От меня? Сомневаюсь. В Хагене немало видных врачей, с которыми я не могу и не собираюсь конкурировать. — А так как, судя по всему, этот ответ ее не удовлетворил, он продолжал: — Завтра я уезжаю в Бонн, и…

— Если это единственная причина, не позволяющая вам выслушать меня сегодня, я готова, если позволите, сопровождать вас в Бонн.

— Не понимаю. Может, лично вы нуждаетесь в моей помощи, и это заставило вас прийти ко мне?

— Не о себе и не о медицинской помощи собираюсь я говорить с вами. Не будь вы в Хагене, я бы разыскала вас в Амстердаме. Не удивляйтесь, если вы согласитесь уделить мне немного времени, вы все поймете.