Михаил Лев - Длинные тени

— Суд интересует Франц Вольф, а не Нойман. Добра, надо полагать, всем вам хватало.

— Хватало. Однако у большинства доставленных к нам заключенных ничего не было: какие-то нищие, голодранцы. Если у них что-нибудь и было, то скорее в голове, чем в кармане. Но их головы никому не были нужны.

— Обвиняемый Франц Вольф! Не забывайте, где вы находитесь. Ваши слова могут быть истолкованы как расовая ненависть к народу.

— Почему к народу? Ко всем народам, кроме немцев, у меня одинаковое отношение.

Председатель посмотрел на свои ручные часы и объявил, что сегодняшнее заседание суда закрывается, а очередное состоится послезавтра, 9 сентября, в девять часов пятнадцать минут утра.

Свой отчет в газете «Виртшафтланд» за 8 сентября репортер Вернер Дидерихс назвал «Их дороги скрестились на акции «Т-4», после чего идут подзаголовки:

Строитель газовых камер — Ламберт.

Составитель актов — Юрс.

Деятельный — Шютт.

Старший полицай — Лахман.

Городской музыкант — Унферхау.

Фотограф — Вольф.

Если бы не хозяин отеля, у Берека была бы довольно беспокойная ночь и новый день для него наступил бы еще до того, как кончился предыдущий. Днем Иоахим Гаульштих занемог. Его беспокоила тупая, ноющая боль в животе. Обедать он не стал. Георг Нойман предложил ему остаться в отеле и отлежаться. Но Гаульштих об этом и слушать не хотел. Не для того он тащился сюда поездом из Бонна девять часов.

Лег он рано, но около одиннадцати вечера проснулся от острой боли. Его тошнило, и он ощущал такую слабость, что с трудом добрался до номера своего друга.

— Герр Нойман, мне плохо, очень плохо.

Кто мог сказать Нойману, что в отеле проживает врач? Как бы то ни было, позвонив Гутенбергу и сообщив, что один из постояльцев нуждается в неотложной медицинской помощи, он спросил:

— В каком номере проживает доктор?

— Сию же минуту иду к вам, — отозвался Гутенберг.

Ганс Гутенберг из тех людей, которые, прежде чем что-либо сделать, все тщательно обдумывают и взвешивают. Гаульштиху плохо, все это так, и надо немедленно что-то предпринять, но для этого не обязательно тревожить своего постояльца, к тому же весьма симпатичного. И он принял такое решение:

— Беспокоить герра Шлезингера среди ночи я себе позволить не могу. Мы не в лесу. В городе хватает своих врачей. Сейчас же вызову «скорую помощь»…

И Берек спокойно проспал эту ночь.

Прибывший по вызову врач сделал Гаульштиху укол и предложил его госпитализировать. Но больной наотрез отказался.

Утром, когда Берек спускался к завтраку, Гутенберг остановил его и рассказал о том, что произошло этой ночью.

— А как сейчас себя чувствует больной? — поинтересовался Берек.

— Пока вы позавтракаете, я постараюсь выяснить.

После того, что Франц Вольф рассказал о своем бывшем начальнике на вчерашнем судебном заседании, было бы неудивительно, если бы заболел отец Иоганна Ноймана — Георг Нойман.

Порядочному человеку узнать такое — впору сквозь землю провалиться, но стыд не всем глаза ест, да неизвестно еще, знакомо ли это чувству Георгу Нойману. Что до Иоахима Гаульштиха, то доктор Шлезингер вправе не заниматься им. Его жизни пока ничего не угрожает, а врачей в Хагене достаточно.

Как звали брата Гаульштиха — эсэсовца из Собибора, — Берек не помнит. Он и в лагере этого не знал. Но то, что руки этого злодея были по локоть в крови, ему доподлинно известно, так же как и тем узникам, которые оборвали его разбойничью жизнь.

…По сравнению с другими эсэсовцами обершарфюрер Гаульштих — на вид болезненный, кроткий — казался вылепленным из другого теста. Продолговатое лицо, тщательно выбритые впалые щеки, красные глаза с непрерывно подрагивающими веками. Белесые волосы всегда гладко — волосок к волоску — причесаны. На руках белые перчатки. Двигался не торопясь и говорил негромко, словно бы нехотя. Но его безобидная внешность была обманчивой. Стоило этому «тихоне» — жалкому, убогому человечку, которого легкий ветерок, казалось, мог сбить с ног, — ткнуть пальцем в кого-нибудь из узников и при этом буркнуть что-то невнятное, для несчастного все было кончено.

Гаульштих имел привычку часами слоняться по лагерю, зевая от скуки, будто ему ни до чего дела нет, и лагерники, завидя его, предупреждали друг друга: «Берегитесь, «тихоня» идет!» Носил он роговые очки с толстыми стеклами и, снимая их, одним платочком вытирал глаза, а другим — очки. Сосед Печерского по нарам, Алексей Вейцен, как-то подсчитал, что на «очковую» операцию у Гаульштиха обычно уходит две с половиной минуты: две минуты занимает протирание, а полминуты он дышит на стекла. Это важно было знать, так как в такие минуты удобнее всего было с ним покончить. Тогда, разумеется, это была только мечта о мести.

А пока этот цивилизованный людоед ходил по земле, уверовав, что его удел — повелевать и властвовать, неуклонно насаждая «новую религию крови и расы». Его указующий перст в белой перчатка не ведал устали. В этом деле он в советниках не нуждался, считая, что сам хорошо знает, когда и чей черед настал. Недаром он окончил Гейдельбергский университет — ума ему не занимать. И предан фюреру ничуть не меньше Ноймана, которого все норовят ублажить, или же братьев Вольф, этих сомнительных арийцев, и даже самого Курта Болендера, который из амбиции способен задушить кого угодно.

Все они готовы идти на любые ухищрения, лишь бы не попасть на фронт, он же, Гаульштих, наоборот, просится: «Возьмите меня!» Но кому, спрашивается, он, почти слепой, там нужен? Иное дело ткнуть пальцем в кого-нибудь из беззащитных пленников и послать его на истязания, муки и смерть. Это он может делать с не меньшим удовольствием, чем его коллеги, и хотя он плохо видит, зато отлично слышит.

«Тихоня» и дальше разгуливал бы на свободе, если бы не…

Произошло это 14 октября 1943 года, в десять минут пятого пополудни. Именно в это время на горизонте показался эсэсовец Гаульштих. Один из специально выставленных наблюдателей — юркий парнишка Томас Блатт — немедленно предупредил: «Тихоня» идет!» Он шел в направлении второго лагеря, где находился Борис Цибульский со своей группой. Им было приказано покончить с четырьмя эсэсовскими офицерами, забрать у них оружие, прервать телефонную связь и систему сигнализации. Печерский еще не имел от них никаких сведений. Навстречу Гаульштиху выбежал Шлойме Лейтман и сказал, что плотники простаивают, сидят без дела.

— Ферфлюхте юден! — разъярился Гаульштих.

Ничего другого от него и не ожидали услышать. Но в столярную мастерскую он все же вошел. Лейтман дал ему подойти вплотную к нарам. От первого же удара обершарфюрер рухнул наземь…