Евгений Панов - Зоология и моя жизнь в ней

В другой раз, на временной стоянке, от которой до Гусиного озера оставалось уже совсем немного, произошел конфликт между мной и Мишей. Во вре мя предыдущих наших экспедиций стало нормой использовать паяльную лампу не только по прямому назначению – для приготовления пищи, но и для разных других целей. Например, ей было удобно сушить портянки, предварительно разложив их на какой-либо плоской поверхности. Для Миши паяльная лампа была абсолютно универсальным инструментом. На этот раз мы обедали в палатке, поскольку шел сильный дождь. В нашем укрытии попыталась переждать непогоду целая туча мух, и все они сконцентрировались на окошке из синтетической сетки. Я ненавижу мух, и мне был понятен охотничий азарт Миши, увидевшего столь обильное скопление назойливых насекомых, легко доступное для быстрой и капитальной расправы. Он схватил натужно гудящую паяльную лампу, разогревавшую чайник, и направил пламя чудесного светло-голубого цвета прямо на матерчатое окошко. Идея была мне понятна и близка, но результат – испорченная палатка – совершенно меня не устраивал. Да и Миша, привыкший к филигранным операциям с паяльной лампой, вроде бы и сам не ожидал столь очевидно никудышного финала.

В ответ на мое замечание Миша сказал, что если он мне не нравится, то поедет обратно в Академгородок, а мы пусть сами решаем, как нам быть дальше. Слово за слово, и коса нашла на камень. Я начал грозить ему неприятностями на автобазе, а он «закусил удила» и стал готовиться к отъезду в Улан-Удэ, чтобы там поставить машину на платформу. Я должен был ехать с ним как начальник экспедиции для оформления необходимых документов. Ехали молча не менее ста километров. Я ни разу не предпринял попыток уговорить его остаться – все было сказано в первые часы после ссоры. И вот я сижу на вокзале в Улан-Удэ и жду, пока он выполнит все формальности. Настроение, как легко догадаться, не самое лучшее. Вижу, он идет ко мне своей развалистой походкой. Подходит и говорит: «Женя, а может, поедем вместе назад?» Так окончилось это досадное недоразумение, и мы снова стали коллегами и друзьями.

Миша очень гордился тем, что много лет возил по Сибири самые разные экспедиции, в основном геологические. Его девизом было: «Главное опыт! Без опыта – конец…» На одной из стоянок, когда весь день хлестал дождь, и все мы сильно вымокли за день, он перед ужином, приговаривая это заклинание, не выключил мотор машины и нацепил свой кирзовый сапог на глушитель. Потом стемнело и все завалились спать. А утром выяснилось, что сапог скукожился настолько, что даже не стоило пытаться натянуть его на ногу. Миша выглядел сконфуженным, что вообще ему было совершенно не свойственно. А сапог все-таки пришлось выбросить.

Но вернемся к сорокопутам. Я коллектировал их и собрал приличную, уникальную по тем временам серию тушек, поскольку хорошего материала по этой разновидности в то время не было ни в Московском зоологическом музее МГУ, ни в Зоологическом институте в Ленинграде. Как я предполагал, еще на расстоянии около 450 км к востоку от Чуйской степи встречались особи с признаками гибридного происхождения. В окрестностях города Кызыл (столицы Тувинской АССР) таких было две из шести отстрелянных самцов. А на берегу Гусиного озера, еще примерно в 2 тыс. км к востоку, где мы пробыли больше недели, я не видел ни одной – все сорокопуты здесь были совершенно однотипными.

Обратный путь домой неожиданно оказался много более утомительным, чем тот, что мы проделали к месту основных исследований. Когда мы, проехав 350 км, достигли берега Байкала, погода основательно испортилась. На горных речках, текущих в озеро с юга, с хребта Хамар-Дабан, наводнением снесло мосты. Немногим меньше ста километров нам пришлось ехать, спускаясь около устья очередной речушки в озеро и объезжать преграду по воде, держась конуса выноса. Высокопрофессиональную работу Миши, придумавшего столь необычный способ преодоления водных препятствий, я подробно описал в главе 2.

Но когда мы, весьма довольные собой, подъехали к реке Снежной, самого крупного и многоводного притока Байкала, стало ясно, что больше наш хитроумный номер не пройдет. И здесь от моста, по которому до этого шло автомобильное сообщение, также не осталось и следа. Но объезжать широкое устье стремительно несущейся Снежной, как мы не раз делали это в других местах, было бы равносильно самоубийству.

Нетронутым оставался железнодорожный мост. Мы сутки простояли на берегу, поддаваясь время от времени соблазну переехать на другой берег реки по рельсам, что, разумеется, категорически запрещено. Пытались установить типичный интервал в движении поездов, то и дело проносившихся по мосту, чтобы надежно попасть в свободный промежуток времени.

Но здравый смысл все-таки взял, наконец, верх. Мы поехали назад до ближайшей железнодорожной станции. Кажется, она называлась Голоазиха. Тут я, салютуя бумагами с грифом Академии наук, насел на начальника станции. Мы все были поражены тогда тем, насколько быстро нам выделили отдельную платформу. Миша быстро водрузил на нее ГАЗ-66, нас прицепили к очередному проходившему составу, и мы с полным комфортом отправились в дальнейший путь. Благо, погода к этому времени заметно улучшилась. Достали из машины походные стулья и раскладушки, так что обширная площадка платформы вскоре стала напоминать хороший полевой лагерь. Я про себя размышлял о том, что подумал бы и сказал начальник станции, узнав, что результатом работы нашей экспедиции были примерно три десятка тушек сорокопутов, заботливо упакованных в одном из многочисленных вьючных ящиков.

Так мы миновали оставшиеся 80 км до поселка Слюдянка, откуда можно было отправляться в Академгородок, не заботясь больше об изобретении новых способов форсирования горных рек. Выезжая в дальний путь (предстояло проехать еще около 1 900 км), мы были немало удивлены, увидев, что дороги второстепенного значения вымощены здесь дробленым белоснежным мрамором. Таковы были контрасты великой страны под названием Советский Союз.

В главе 2 я писал о том, что после нескольких экспедиций, организованных для изучения поведения этих пернатых, у меня зародилось сомнение в справедливости тех объяснений изменчивости в их окраске, которая господствовала в то время в орнитологических кругах. Трактовка, о которой идет речь, основывалась на статье двух классиков орнитологии, Эрнста Майра и Эрвина Штреземанна. Изучая музейные коллекции этих птиц, исследователи предположили, что три варианта окраски самцов обусловлены мутациями одного-двух генов. Это явление они подводили под рубрику «генетический полиморфизм». У нас в стране той же позиции, опять же опираясь на анализ коллекций в зоологических музеях МГУ и Института зоологии в Ленинграде, придерживались, соответственно, Лео Суренович Степанян [155]и Владимир Михайлович Лоскот.