Мария Чехова - О.Л. Книппер – М.П. Чехова. Переписка. Том 2: 1928–1956

Как-то вы все поживаете, не балуете часто письмами, а так бы хотелось знать, как у вас идет жизнь. Как поживает Зося… я часто о ней думаю, и всё еще мне жаль Николая Ивановича. Грустно мне, что Софа перестала писать письма, как она писала прежде – подробно. Хотя бы звонили почаще.

Ну, будьте здоровы, больше писать нечего и не о чем.

Попроси Софочку, чтобы она написала хотя бы одно письмецо. Маша

Все письма М.П. к О.Л. за этот год хранятся: ОР РГБ, 331.106.8.

5 июня [1954 г. Барвиха – Ялта]

Дорогая Маша, вот уже 2-я неделя, как я живу в Барвихе, где принялись за меня как следует, а то я совсем надежду потеряла, что смогу поправиться.

8 июня . Маша – две недели, как я в Барвихе, лечат вовсю. Сердце поправляют: в вену вливают раствор – чего, не помню, каждый день лежу в палатке и дышу чистым кислородом. В голове шум пульсирует, ничего не соображаю, а соображать мне нужно.

Приближается дата 15-го июля, а мы с тобой ничего не знаем друг о друге. Ты счастливая – у тебя есть материал, а я должна что-то сделать и не знаю что. В голове мысли и желания что-то сделать, а при моей слабости и отсутствии зрения ничего не ладится.

Все время два раза в день уколы камфары. Что может такого инвалида, как я, восстановить?

Холод все дни, обидно за чудный июнь, все расцветает, все живет.

Кончаю, ибо Софа повезет письма в Москву.

Будь здорова, обнимаю и целую. Не забывай меня.

Елене Ф., Аникиевне, Полиньке, Ульяше. Целую Ольга

Год по почтовому штемпелю.

19 июня [1954 г. Барвиха – Ялта]

Маша, меня оставили здесь еще на 2 недели. Думают, что мне будет лучше.

Вот месяц, а я всего раз или два немного выходила. Попробую покататься – приготовили коляску.

20 июня . Вчера же и под вечер и покаталась по чудному лесу, аромат опьяняющий. Кресло легкое, на резиновом ходу. Возят меня мои две няни – Мотя и Настя – не первой молодости, кот. по очереди находятся при мне и день и ночь.

Писать трудно, а рассказать о них хотелось бы – ты посмеялась бы.

Все это, все эти прелести и чудный уход и вообще все стоят 6 000 – шесть недель, ай!

Стоят на столе чудесные садовые цветы.

Жду сейчас приезда Софы и Левы и рассказов.

Я, Маша, без книг просто растерялась [1167]. Читают мне редко – то здешняя девушка из библиотеки, то приезжает московская молодая врачиха моя из Кремлевки. Сейчас я бы еще и еще раз перечитывала – ты знаешь кого…

Шатаюсь по комнате от койки к столу или к диванчику [1168].

Год по почтовому штемпелю.

23 июня 54 г. [Ялта – Барвиха]

Милая, дорогая Олечка!

Как твое здоровье? Давно нет от тебя никаких известий. Даже телефонных!..

У меня очень много хозяйственных неприятностей – главным образом, никак не можем переменить садовника: он притворяется больным и потому неприкосновенным.

Сад наш в этом году чудесен – было много чудесных роз, как никогда! Вероятно, от обильного снега! Я все еще не отдохнула от съемщиков и от обилия писем.

Мне грустно подумать даже, что я буду одинока 15 июля… Конечно, народу будет много, а близких – увы!

О тебе знаю очень мало, даже не знаю, где ты? А в Москве, вероятно, будет много народу – на кладбище, на дорогой для меня могилке. Я просила Софочку купить веночек, и желательно было бы, если бы она выполнила это мое поручение.

Посылаю тебе удмуртскую телеграмму и желаю быть здоровой.

Целую крепко и обнимаю. Привет и поцелуй Софочке. Маша .

Когда собираетесь в Ялту?

Где Зося?

Приезжайте скорее.

[15 июля 1954 г. Ялта – Москва]

Милая Олечка, мне невыносимо грустно, что мы в такие памятные дни не вместе… Я все-таки надеюсь, что ты осенью приедешь.

Привет Софочке сердечный. Целую. Маша

Текст написан на задней сторонке конверта со штампом Ялты 15.7.54, видимо, черновик телеграммы.

[Июль1954 г. Ялта]

Больна и я, дорогая моя, золотая моя Оля!

Замучили меня сквозняки и корреспонденты проклятые! Ты думаешь, мне приятно было говорить по радио? Не жутко?

Я чувствую, что скоро умру, и боюсь, не повидаюсь с тобой. Так бы хотелось поговорить!

Пишу лежа и тоже быстро утомляюсь – сердце своими перебоями не дает мне покоя. По ночам плохо бывает!

Я лежу уже больше двух недель; конечно, работать приходится и лежа.

Твоя Софочка душка, я люблю ее сердечно и очень, очень уважаю и люблю ее также и за то, что она тебя не покидает и заботится о тебе! Олечка, я тоже тебя люблю, и ты мне самая родная, близкая – ближе никого нет… Теперь, к концу жизни, хочется тебе сказать так много нежного и что я глубоко предана тебе. Меня очень огорчает Сережа – зачем он психопатит? И то, что он мне прислал – мне противно! Не хочу и смотреть [1169].

Вчера армянский дядя привез мне из Худ. т. 3 тыс., сахару, рису и муки, и так мне тяжко принимать почему-то!

Ты обо мне не заботься и не беспокойся, у меня все есть, острота прошла, с Б-кой наладилось.

Целую тебя крепко и нежно.

Твоя Маша

Датируется предположительно, по вероятному соотнесению с 50-летием со дня смерти А.П.

Барвиха. 12 авг. 54 г. [В Ялту]

Дорогая Маша, все хочу написать тебе о том, как было в чеховские дни, да все с глазами не везет, боюсь напряжения. Сейчас опять начинаю ходить понемногу, ночью уже сплю без няни, а дневная няня приходит в 8 час. и до 6-ти. Софа часто ездит ко мне, то одна, то с кем-нибудь. На днях были у меня Рихтер с Ниной и Журавчик [1170], завтра хочет приехать Игорь Алексеев.

Барвиха меня все-таки подкрепила, и я смогла довольно сносно выехать и в Музей [1171], и в Новодевичий, и в Колонный зал.

В Музее я до сих пор еще не была, т. к. такая толпа была, что я не смогла войти, но зато накануне, 13-го июля, поздно, почти в 12 ч. звонок, и входят К.М. Виноградова и Балабанович [1172], которые соорудили буквально в несколько дней это открытие. Они влетели прямо с работы взволнованные, бодрые, перебивая друг друга старались рассказать мне о своей прямо сказочной работе, чтоб открыть музей. Софа кормила их, ибо они были голодны, – и ели и все говорили. Мне понравился их радостный запал – и меня они заразили. На другой день мы поехали к Музею. Всюду толпа, жадные лица, толкотня во дворе, наконец открыл собрание министр [1173], говорил неплохо. За ним говорила Т.М. Зуева, говорила длинно, но было шумно и я уловить ее мыслей не смогла. Затем вся толпа ринулась в дом, начали работать фотографы и киношники, а мы поехали домой. Самое удивительное было в Новодевичьем в 12 ч. – возложение венков. В моей памяти ясно стоит этот солнечный день, эта благоговейная тишина многолюдной толпы (по пропускам), стоявшей шеренгами – ни суеты, ни лишних движений. Памятник стоял и сиял белизной вычищенного мрамора, решетка, вся заново покрашенная, как черным кружевом окружала его. Недалеко у стены стояла кафедра, с которой говорили речи, – председатель всех собраний был моя давняя симпатия Федин Константин Александрович, писатель – благородный, простой, умница, от него как-то пошло, что не было в речах казенных фраз, ни газетных изречений. Весь мир точно объединился вокруг имени Чехова, и все единодушно, с огромной любовью, самыми искренними, лучшими чувствами почтили память Антона Павловича.