Вениамин Додин - Повести, рассказы, публицистика

Однако, смерть, правящая повсюду свой вечный пир, оказывалась сильнее, проворнее всех вместе этапов. Смерть оказывалась изобретательнее своих адептов…

Сумасшедший зэк Гильман, вечный, с 1925 года, сиделец, некогда хозяин рыбзавода в Херсоне, — добиваемый голодом и холодом старик, — проговорился, что может рыбу негодную превратить в деликатесную. Удобнопожираемую. Тотчас в одной из зон собираются помещения–коптильни и навесы для вяления копченины. Завозится невероятное количество разложившегося в «хранилищах» засола рыбьих потрохов. «Ингредиенты» находятся. И подгоняемый угрозой расстрела Гильман начинает колдовать. Выводит тузлук, снимающий умопомрачительный «запах» массы. Коптит её. Готовая, она моментально развозится по лагпунктам. Голодные люди её едят… И смерть прибирает их всех. Старика «исполняют», а огромная территория коптилен и «засола» быстро, как «в кино», заполняется штабелями из тысяч трупов — плановых и «рыбных»… Хоронить их некому. И, вообще, бессмысленно. Руководство БЕЗЫМЯНЛАГа озабочено неминуемостью собственных похорон из–за ожидаемого с минуты на минуту гнева Верховного. И, конечно, в результате вполне вероятного появления на Волге немецких войск. Оно осведомлено, что командование разваливающихся фронтов «оставляет» на милость немца — в огромных «котлах» — миллионы живых солдат. И миллионы непохороненных павших. Правильно рассчитывая, что ими займутся победители. Здесь, в БЕЗЫМЯНЛАГе, лукаво не мудрствуя, следует поступить так же. Не сомневаюсь: сооружения гильмановской лавочки, после апофеоза его массы, навели начальство лагеря на естественный выход из положения. Чтобы немцам не остаться без дела, следовало пока укладывать мертвецов в штабеля внутри всех зон, благо наступила холодая осень. Часть зимы они простоят. А там видно будет. И штабеля стремительно росли. Подразделения оперативников — с ранья до темна — топорами и фомками кололи черепа мертвецов, — искали хитрых, притворившихся. Рубили челюсти, — искали спрятанные от прежних шмонов зубы и коронки из «драгметаллов». Изгалялись над покойниками, как могли. Даже кожу сдирали с оригинальными наколками. Очищали черепа под пепельницы для начальства.

Ближе к весне, когда трупы начали подтаивать, и, будто, зашевелились от крысиного расплода, их «хоронили» — кидали в неиспользованные и оплывающие фундаментные траншеи. Я тогда подумал: а как с этим у немцев? Не ради же прогулок все 30–е годы тратили они командировочные и прогонные, отправляя партии новосозданных зондеркоманд — будущую обслугу проектируемых ими концлагерей — в наши ГУЛАГ'овские университеты?! (См. роман ПЛОЩАДЬ РАЗГУЛЯЙ).

С 1–го октября 1941 года «Закон ночной пайки» — выдача зэкам хлеба в конце работы, и только по выполнении ими норм выработки — был Шенкманом распространён и на вольнонаёмных несемейных рабочих — на девчонок и мальчишек–фезеушников, мобилизованных на «оборонку» в Куйбышевской и в соседних областях. Вкалывали дети на станочных работах и на монтаже оборудования в недостроенных цехах, заливаемых — с осени — холодными дождями, а чуть позднее — на морозе. Долгие смены отстаивали они у станков на шатких тарных ящиках — росточком были малы, без надставки до шпинделей не дотягивались. А в ящиках — под работающими — до урочного часу «отдыхали» их сменщики…

Ящичная эта идиллия в патриотической литературе описана трогательно. Читаешь, и, будто, рождественскую сказочку рассказывает тебе, ну, хоть тот же детский поэт Квитко. Вот эти вот «оброждествлённые» впоследствии писательской сволочью несчастные дети 12–и — 15–и лет, тоже, как зэки, должны были — по Шенкману — получать свой «суп» после выполнения дневной или ночной нормы. Хлеба они не видели, как правило: «выбирали» его по карточкам те, кто или крал их у детей, или, как мастера, отбирал. Вот так жили дети, оторванные враз от уже овдовевших матерей. Ничего не знающие о своих отцах и братьях, разбросанных по гигантскому фронту. Зверски используемые у негодных станков. Неделями не снимающие с себя всегда мокрой, гниющей одежды. Замерзающие в ней и в разбитой обуви. Не имеющие возможности помыться. Лишенные сна. Бесправные абсолютно — не умеющие ни пожаловаться, ни отстоять свои детские права. И умирающие тихо, во сне, как котята…

О, если бы только во сне умирали дети! Если бы только во сне… Вершители судеб советских детей, — в те самые дни и часы, когда убивали малолеток на Безымянке, — докладывали Сталину на «Ближнюю дачу» о ставящих «в исключительно трудное положение» фактах, когда немцы, идя в атаку, впереди своих цепей гонят, якобы, «наших» женщин и детей, кричащих: «Не стреляйте!». «Мы — свои!». «Мы — свои!».

Верховный отреагировал немедленно:

«Говорят, что немецкие мерзавцы, идя на Ленинград, посылают впереди своих войск… женщин и детей. Говорят, — среди ленинградских большевиков нашлись люди, которые не считают возможным применить оружие к такого рода делегатам. Я считаю, что если такие люди имеются среди большевиков, то их надо уничтожать в первую очередь, ибо они опаснее немецких фашистов. Мой совет: не сентиментальничать, а бить врага и его пособников, вольных или невольных, по зубам… Бейте во всю по немцам и по их делегатам, кто бы они ни были, косите врагов, всё равно, являются ли они вольными или невольными врагами. Продиктовано в 04 часа 21.09.41 года тов. Сталиным. Б. Шапошников». /ЦА МО, ф. 3, оп. 11556, д. 2, л. 252/.

Всё — путём, в духе товарища Ленина, написавшего в одном из бесчисленных приказов об отобрании «всего хлеба» у гибнущих с голоду крестьян — значит, и у их детей: «Пусть погибнут ещё тысячи, но страна будет спасена». Кто «страна»? Сам автор? Его подельники? ВЧК? Ведь Россия — это, прежде всего, мужик! Так с чего же большевик Шенкман, куя оружие защиты отечества и тем спасая свою шкуру, должен действовать вопреки приказам и советам своих водителей? Ведь и они, — советуя и приказывая, — пытаются спасти свою власть — шкуру свою собственную! Шенкман это отлично понимает. И с вершины этого понимания руководит оборонным предприятием в соответствии с призывом партии: «Всё для фронта! Всё для победы!». И делает всё, что зависит от него, Шенкмана, чтобы его заводы как можно скорее дали фронту самолёты. Ну, а дети здесь абсолютно не причём. Дети есть дети. И детей, за какие–нибудь полтора–два месяца «ночной пайки Шенкмана», смерть прибирала тысячами. Куски, которые мы приберегали для них, баланда, которой мы делились с ними, — разве ж могло это спасти организованно убиваемых детей?! Ведь их и работою убивали: треть погибших — жертвы «производственных травм» и «несчастных случаев». Конечно — и всегда! — «по вине пострадавших» детей: «Спать, падлы, у станка не надо!«… А они — «падлы» — засыпали. И, «счастье», когда, умирали во сне, так и не поняв, за что, ради чего их убили?…