Вениамин Додин - Повести, рассказы, публицистика

Теряя рассудок от голода, от звериного неприятия их миром взрослых людей — нелюдей, мальчишки и девчонки фезеушники «бунтовали», — «шумели» по–лагерному. Вспышки детского гнева никакого вреда заводу нанести не могли — энергия бешенства голодных малолеток сродни зажженной спичке: гаснет тотчас, обессиленная тем же голодом. Но бунт должно подавить! Подавление бунта — дело лагерного конвоя. Конвой в «деле с малолетками» оружия не применяет — «обходится» сапогами и прикладами. Или вызывает пожарных. О том всегда узнает Волынская.; И где бы и когда бы водяная экзекуция ни начиналась она приезжала туда — на попутке ли, или на спецмашине, задыхающаяся от астмы. Ее авторитет повсеместен и непререкаем. Она, «набравшись наглости», встревала в кровавые разборки блатных, бесстрашно возникая в известных ей малинах и ямах, и прекращая резню. Ее слушали все. Все верили ей. Чем–то все, связанное с Идой Исааковной Волынской напоминало мне легенды о «тюремном докторе Гааз'е…»

Нет, она не была против «водных процедур» по–летнему времени, когда тепло. И если доведенные до беспамятства малолетки рвут в клочки заводского паразита–грабителя или мастера–подонка, за ломоть хлеба насилующего голодную девчонку. Но она набегала на ледяной таран пушки–брандспойта в зимнюю стужу!… Как сейчас слышу ее вопль из навороченной восьмиатмосферным каскадом кучи–малы из малолеток: — Во–оду выключи–ить! Мерзавцы!… Всех — под трибунал! — Вода выключалась немедленно: «под трибунал» никто не хотел.

Ни одного подонка не пощадила Волынская — из воевавших с детьми. Но разве могла она — пусть и полковник НКВД — остановить Великое Торжество советской юриспруденции?…

Мальчишки и девчонки — фезеушники, в нарушение строжайшего приказа начальника БЕЗЫМЯНЛАГа Лшшлова — «ни минуты прогулов!» — нет–нет, сбегали на день–другой к мамкам в ближние деревни и посёлки, да и в саму Самару, — подкормиться, обмыться, сменить одежду, картошки с собою набрать — на неделю хоть…

Каждый такой «побег» — «вольнонаёмных» — то детей — обставлялся как «чрезвычайное происшествие». Беглецов отлавливали всею мощью аппарата НКВД. И трибуналы внутренних войск приговаривали детей за «побег» домой, к матерям, как за «контрреволюционный саботаж» — по статье «58» пункт 14 Уголовного кодекса РСФСР — к восьми годам лагерей!

Вдуматься: до зубов вооруженные, отвертевшиеся от фронта, сытые, истинные дезертиры, — как правило, русские мужики, — ловили голодных русских детей. Выдавали их на суд и расправу сытым, «избежавшим» фронта, людям «не вовсе русским». И нелюди эти, обременённые, как правило, высшим юридическим образованием, отправляли несчастных русских детей — от 12–и лет!!! — в беспредел ГУЛАГа. Что это? Апофеоз «узурпации — по Гольдштейну — контроля над жизнью и смертью нации, которая никогда не давала им на это мандата»? Или целенаправленное — по Троцкому и Ленину — истребление генофонда России? Половина из, в те годы, осуждённых трибуналами детей — улеглась зимами 1941 – 1943 гг. в наши штабеля. Это — только по материалам Следственной комиссии И. П. Алексахина. Судьба выживших может быть оценена как «страшнее смерти»: ими, после войны, забиты были «специнвалидные дома». А те, кто избежал этой участи? После шенкмановской пайки им было уже не вырасти, не подняться. А сам Шенкман, герой тыла?

Незадолго до пика событий с фезеушниками он приглашен был к Верховному. Трусом Моисей Шенкман не был. О том говорено уже. Телеграмма Сталина с вызовом, выдержанная в обычном для Хозяина стиле, его не смутила. Парашами метались цветастые версии деталей его свидания с вождём народов. Много позднее Устинов Дмитрии Фёдорович, маршал, рассказал: встреча была деловой и краткой, какой она и должна была быть между подчиненным и начальником. В войну, тем более. Шенкман намекнул Верховному: — Тот должен знать, что у директора завода своего ничего нет, — одна, эта палка, с которой хожу. — Палкой можно многого добиться, если умело ею пользоваться, — тоже намекнул Сталин. Возвратившись, окрыленный «ласкою» вождя, Шенкман и ввел «Закон ночной пайки» для детей. Обаяние Иосифа Виссарионовича покорило директора завода. И он отметил историческую встречу еще одним стимулом коллективу: увеличил еще на пол часа продолжительность и без того одиннадцатичасового рабочего дня. И зэков не обошел: одновременно с доведением рабочего времени до четырнадцати часов снял со «своей» ночной пайки хлеба четверть ее веса… И ввел гауптвахту — попросту, карцер — для провинившихся вольных. Правда, косили ее на Липилова. Но, тогда почему наказание карцером практиковалось только на шенкмановских предприятиях? И нигде больше?

Навесив стальные двери и приварив решетки по подпотолочным фрамугам, под карцер пустили огромный цокольный этаж инструментального цеха, — бесценное по тому времени крытое помещение. Ведь до лета 1943 года большинство действующих цехов не имело настоящих перекрытий а некоторые даже до конца возведенных стен. Почему же целый этаж не занят был цехом или хранилищем? А потому, что хозяйский глаз Шенкмана или кого то из его помощников отметил: подвал заполнен грунтовыми водами, зимою замерзающими, и годится для карцера. И саботажник, отпрыгав десять часов по воде или по льду подвала, явится к станку и, как миленький, про вкалывает свои четырнадцать часов. Затея Шенкмана не сработала: отпрыгав на леднике, работяга вкалывать уже не мог — превращался в инвалида. Зимами шенкмановские «саботажники», как правило, переселялись в штабеля. Со взрослыми не прошло. Зато, пика чей то палаческий гений достиг в блистательной операции по стимулированию дисциплины фезеушников, когда в эксплуатацию сдан был первый блок из шести испытательных кабин. В них, на критических режимах — до полного разрушения или взрыва — обкатывались сошедшие со сборочных «козел» контрольные экземпляры авиационных двигателей. Считали что именно Шенкман распорядился установить вплотную к этим блокам новенький, только с завода, «вагон–зак», — тюрьму на колёсах. Тем более, что к каждому испытательному блоку проложена железнодорожная ветка. Однажды, в стальную коробку вагона загнали сорок четыре пацана и семерых девочек — фезеушников и фезеушниц, обвиненных комендантом директорского корпуса Фёдором Мулерманом «в подготовке ограбления спецбуфета директора завода». В директорский буфет, после начала «великой дружбы Шенкмана и Сталина», даже заместители «Хромого беса» не заходили. Но запахи из директорской кухни не могли не проникать в цеха. Конечно же, они с ума сводили голодных людей. А дети–то, — они как могли спокойно их выносить?! Вот, фезеушники и «сговаривались» — вслух, на весь цех — «добраться до жидярской кухни и схавать все подряд!«…