Вениамин Додин - Повести, рассказы, публицистика

Кроме того, о происшествии на дороге станет известно властям. Преследователям. И все погибшие мерзавцы превратятся в пострадавших. Невероятно!!!

Самое невероятное: по моим позднейшим разысканиям происшествие с милицейским патрулём не вышло за пределы Бурятии, а Усть—Ордынск находится в составе этой автономии. Всё отложилось в Улан—Уде. Иркутск ничего о нападении неизвестных (или неизвестного) не узнал. Это позволило группе Танта и трём остальным группам добраться до Иркутска. За три месяца пути все они обросли нечесаными патлами и бородами. Собственный брадобрей привёл их во вполне приличный «вольный» вид. Обветренные в пути лица приобрели нормальный цвет и более не походили на принадлежавшие покойникам. Но одежду необходимо было сменить. Всё что висело на них было ошмётками одежды…Тем более, что наступала зима.

В Иркутске они все вместе не сходились. Встречались только командиры групп — Тант, Козел, Шимек и Тоотс.

Шимек Фишер был всеми выдвинут в командиры отряда. Иван Свиденко исполнял роль разведчика. Он и взялся подыскать «обмундирование». Его стараниями все беглецы были устроены с жильём. В поисках одежды Свиденко «вышел» случайно на своего земляка, завхоза геологоразведочной экспедиции. Работала она в Якутии, недалеко от Алдана. В Иркутске были её базы и представительство — своего рода вербовочные пункты. Как раз в это время огромные массы ссыльных, высланных и поселенных навечно, были амнистией освобождены, большей частью места ссылки и поселений уже покидали. Сотни экспедиций остались без рабочих и служащих. Вербовщики из кожи лезли вон, заманивая в геологоразведку кого угодно, лишь бы человек соглашался ехать в партии и отряды. И никого, конечно, ещё и из–за обвальной ломки системы МВД — а именно в её составе находились тогда геологоразведчики — никого больше не интересовали ни документы вербуемых, ни сама их личность со всею тёмною или светлою её историей. Лучше всех это понимал Свиденко, хорошо знакомый с «советской действительностью». Он и предложил командирам этот неожиданный вариант решения всех проблем, ставших перед членами отряда. Надо отдать им справедливость: все они — Козел, Фишер, Тоотс и Тант сразу согласились предложить этот вариант своим товарищам.

Большинство поняло его спасительный характер: никто в сегодняшней обстановке искать их на востоке в недрах Якутии не будет — «они же именно европейцы — что же им делать в этой каторжной дыре?!» Кроме того, сам факт работы в геологоразведке позволит им как–то легализоваться, получить какие–то настоящие документы, конечно, не на их настоящие имена. Обвыкнуться на воле…Всё равно, двигаться теперь к «дому» немыслимо даже с хорошей ксивой: ни на миг нельзя отключаться, забывать, что на них «висят» ВОССТАНИЕ, ПОБЕГ и покойники в Усть—Куте, и вот здесь ещё, в Усть—Ордынске. И их днём и ночью судорожно ищут!

Только время поможет им выкрутиться из сложнейшей ситуации, в которую их загнали трагические обстоятельства. Решено было: Якутия! Все с этим согласились. Перед самым отъездом, когда уже и билеты и сопроводительные документы были готовы, между эстонцами произошёл разговор–объяснение. Кем–то из старших была обронена фраза: «Можем ли мы изменить форму сопротивления властям, если они будут продолжать преследование? А ведь будут, до конца… До конца ли нашей жизни, до конца ли нашего пути на волю… Так что же нам — и дальше защищаться оружием, и к монбланам навороченных советской властью трупов подбрасывать новые — врагов или собственные свои? Что молчите, люди?». Ответил Тоотс, офицер: «Иногда стоит и помолчать. Торопиться–то нам некуда и незачем. Это советская власть торопится нас схватить и уничтожить. Или вы все думаете, что она ищет нас днём и ночью, чтобы успокоив, поговорить по душам, разобраться в том, что произошло?

С самого начала, не с той ночи, когда мы в Усть—Куте ожидали смерти, а поляки вырвали нас на свет Божий, нет, не с той ночи. А с тех ночей, когда врывались в наши дома и уводили из них навсегда, не спрашивая на то нашего согласия. Или с тех, когда в подвалах «Внутренней» пытали, истязали, а потом убивали наших стариков. Когда советы ворвались по–бандитски в нашу Эстонскую землю, с чего они начали? С бессчётных убийств нас, эстонцев, не сделавших никогда никому ничего дурного. Они схватили, бросили за решётки и за проволоку, вывезли арестантскими поездами больше трети народа нашей страны. К сотням тысяч расстрелянных дома прибавились десятки тысяч погибших на долгом пути в Воркуту, Норильск, в лагеря Сибири и Колымы.

А там, впереди, бойня ГУЛАГа с его вечным, до смерти, голодом, муками непосильного каторжного труда, постоянным холодом Севера, его вечной мерзлотой, в которую по команде из Кремля палачи уложили — не потратив на то ни единой пули — половину эстонских граждан. Смерти без конца, без счёта…».

Тоотс помолчал, посмотрел в лица молча слушавших его «поляков», латышей, эстонцев, украинцев, сказал:

— Против эстонского народа, против народов Латвии и Литвы началась в 1939 году и продолжается до сегодняшнего дня беспощадная, безжалостная тотальная война на истребление. Началась и идёт при активной поддержке народов СССР. При молчаливом попустительстве Объединённых наций. Что прикажете делать моему народу — нашим народам? Что делать в условиях открытого, откровенного произвола? Принять «правила» игры палачей? Добровольно ползти под их топоры, да при этом не задеть никого из них?! Нет! Этого не будет! Здесь собрались люди, которые решились, наконец, защищаться. Они приняли правила игры в этой войне. А на войне, как известно, как на войне…

Я сказал всё. И до конца буду с теми, кто согласен со мною.

— На войне как на войне, — сказал Алекс Лиепа, латыш. — Это точно! Не знаю, гордиться ли мне, рождённому маленьким народом, что именно ему выпала доля защиты большевистской власти в её младенчестве, когда все другие — малые и огромные народы бросили её подыхать в собственной её мерзости? Наверное, гордиться нечем, если младенец превратился в чудище–упыря. И вместо молока матери сосёт теперь её кровь. Но я имею право на гордость хотя бы потому, что этот маленький мой народ сумел доказать самому себе, конечно, в первую очередь, что умеет, не сильно моргая, смотреть в лицо смерти. Я не политик, не учёный, как наш товарищ Тант. Я латвийский офицер. Сын офицера. Отец не стал «латышским стрелком». Он хотел оставаться только латышом. За это его убили советы на второй день их разбоя у нас дома. Тогда я уже сутки был в решётках, и защитить его не смог. Теперь я свободен, спасибо полякам. И эту свободу я буду защищать сам. С вашей помощью, конечно. Палачи живого меня не возьмут — я так решил. Мёртвого они имеют шанс меня взять. Я знаю, видел в Братске и раньше, что они делают с беглецами. Они будут рвать собаками, потом убьют. Потом отрубят кисти рук. Привезут их на то место, откуда мы ушли, и развесят их «на стендах наглядной агитации», чтобы зэки знали точно, что с ними будет, когда они захотят воли… Вы всю эту агитацию за советскую власть видели…. Ни у кого из мёртвых врагов я рук не отрублю. Отрублю, не задумываясь, у живых, если они попробуют отобрать мою или вашу свободу. В конце концов они должны знать, что имеют дело с людьми — не со скотом…