Вениамин Додин - Повести, рассказы, публицистика

Я очень рассчитывал на этих кровавых шлюх: они, пока ещё оглядывающиеся на прошлые художества свои, без дураков отрабатывали мои просьбы, как некогда установления самого гуманного в мире правительства. Они умело строили свой храм на крови.

Рисковал я, конечно, зная, что уповать на даже сугубо прагматическую порядочность их было крайне опасно.

Перед уходом от меня, уже зная о моих планах «популяризации» происшествия на «Спецколонне» 008 и акции в изоляторе Усть—Кута, Ээльма побывал со мной у одного из таких «защитников». Александр Львович Рубин очень внимательно выслушал рассказ Гунара, представившегося родственником покойного московского адвоката. Составил черновик обращения его в Прокуратуру СССР, и некоторые абзацы моего обращения к поминавшимся «товарищам». Он уже занимался рядом начатых нами дел по искам к ГУЛАГу, благополучно перемогавшемуся тут же, рядом с офисом Александра Львовича, в огромном доме по Большой Бронной улице и пока что с отделами, «гостящими» в новой гостинице «Пекин» на площади Маяковского и занимающими в этом храме китайско–советской дружбы более половины огромных площадей. Кстати, ГУЛАГ перемогся благополучно, пережив и свои жертвы, и основателей своих с функционерами–палачами. И ПО СЕЙ ДЕНЬ живёт себе, поживает безбедно в предвкушении грядущих событий, всё по тем же Большой Бронной и площади Маяковского…

6 февраля Гунар ушёл. Уехал неизвестно куда. Я его не спросил, он мне не сказал бы о этом. Тут уж не пресловутая лагерная этика работала — тут жизнь его и товарищей зависела от каждого слова. А я осведомленностью своей не имел права подвергать опасности чудом оказавшихся на свободе гордых и смелых людей. Я знал, потребуется моя помощь — Гунар появится. Пока же у меня есть возможность часть тягот этой «Балтийской» общины взять на себя. Но теперь меня беспокоили дела товарищей Гунара — украинцев, выделившихся в собственную общину и обретающихся где–то, неизвестно где в поисках выхода всё из того же тупика мыслей о настигающей погоне и ожидавшем на родине капкане.

Подробности их одиссеи в голове моей переплетались с постоянными, назойливо настигающими меня мыслями о маминых коллегах — врачах украинского госпиталя. Впервые я узнал о них из рассказа мамы. Её, такой неожиданно–счастливый приезд ко мне на Удерею [16] Удерея — речка в системе Ангары, название района (ныне- Мотыгинский), Красноярского края. , её появление в моей жизни после четверти века разлуки внесло в спокойное течение жизни моей у Вечного ключа в домике на Ишимбе столько внезапной радости, что, казалось бы, должно было наполнить наши с нею дни и ночи только неспешным созерцанием друг друга, ничем и никем теперь не омрачаемым разговором Матери с отнятым у неё четверть века назад тогда пятилетним сыном. Но не тем человеком была мама, чтобы на себя тратить минуты вдохновенной Энергии, ниспосланной ей Её Богом.

Постоянно распоряжаясь жизнями, а значит, судьбами людей, что вот уже ко дню нашей с Нею встречи в Удерее полвека в полном сознании или в беспамятстве по ранению доверялись Ей, ложась на Её операционные столы ненавистных Ей пяти войн, Она, как это и положено медику, принимала на Себя всю ответственность перед Создателем за их нетленные души. Принятие ответственности на Себя осталось за Нею. Крушащая всё человеческое в человеке всесильная сталинщина ничего с Нею сделать не могла. Она бессильной оказалась всею бесовскою своею силою перед Целительным Духом Мамы.

Однако… Однако, так и рвалась наружу постоянно глодавшая меня мысль: но я‑то в чём виноват, столько лет ожидая взгляда маминых глаз, голоса её, прикосновения её рук? Чем провинился я перед нею — Создателем и спасителем моим? Годы прошли, прежде чем снизошло откровение познания её земной миссии. Но как же тяжело нести его!

Вот и на Ишимбе… Не о себе — о заточённых в изоляторе «Свободного» — кощунство какое имя это! — украинских врачей, коллегах её завела она разговор, устало приткнувшись к подушке на постели моей перед раскалённой каменкой, отогреваясь после трёхсуточного путешествия на Тычкинских Сивках—Бурках по остуженной пятидесятиградусным морозом и укутанной саваном снегов зимней горной тайге. Передав со всеми подробностями перипетии судеб врачей Бандеровского лесного госпиталя, о чём узнала она от Орбели, Сперанского и Вишневского, мама сказала мне: «Помочь им в нашей Богом проклятой стране могут только Мужчины. Настоящие Мужчины, способные на действие»… Она не разъяснила своей мысли. Только загадала загадку. Через три недели после этого разговора, когда мы возвратились с нею из «лыжной прогулки» к Анне Васильевне Тимиревой [17] Александра Васильевна Тимирева — подруга адмирала Александра Васильевича Колчака, с 1920 года обретавшаяся в тюрьмах и ссылках. в Енисейск, мама вновь вернулась к судьбе украинских врачей:

— Преступную власть невозможно винить в совершении преступлений: вина осознаётся только самим виновным. И в приличных обществах главным гарантом — властью. Но большевистская власть бессовестна. Потому вина — на нас, Беночка. Мы виноваты, что такие хирурги — Пивень Грыгор, Женя Поливняк и их товарищи — лишены возможности спасать. Только мы. Я тебя не виню, сын, лично. Нет. Но, кажется мне, ты выбрал когда–то и вынес в себе некую линию поведения… позволяющую мне переоценить собственные решения. Нет, ты не подумай, что твоя мама недовольна тобою. Я могу гордиться вами, дети мои. Но теперь я точно знаю, я уверена: ошиблась, поддавшись обстоятельствам и не продумав всё до конца, обидела и Сашу Кутепова [18] Кутепов Александр Павлович, друг, однополчанин матери автора, один из вождей Белого движения. После смерти Врангеля и до собственной гибели в 1930 г. Руководитель Обещевоинского Союза. , и папу твоего отказом бросить всё… И уйти из этого сатанинского вертепа. Только ведь кто–нибудь должен был остаться: не могу, до сегодня не могу видеть замученных болью глаз беспомощных.

— Мама, не потому ли судьба развела нас всех на такие расстояния друг от друга, чтобы этих глаз не видеть?

До сих пор не могу определиться: эта моя жестокость зимней ишимбинской ночью — что она — месть за муки мои, вынесенные в младенчестве моём за некие «грехи» предков моих? Или тяжесть собственной вины перед мамой за четвертьвековую её казнь, — когда ничем не мог ей помочь, — пытался я переложить на неё?..

И вот Гунар ушёл, и я остался с проблемами своими–не своими один на один. Теперь слова уже мёртвой мамы приобретали совершенно новый и отчётливо определённый смысл. И будто прочтя мысли мои, отец сказал мне за вечерним субботним столом:

— Ты не торопишься посвящать меня во все свои дела. Что ж, причина вполне уважительная. Но не вмешиваясь в них, полагаю, сын, что украинских врачей никто, кроме вас, не спасёт (!). Я даже уверен, что именно это может оказаться главным делом твоих друзей. Может статься, единственно важным в их теперешней ситуации «между лагерем и домом». Вы можете помочь украинцам выбраться из ямы и самим спастись от неё. Я ведь не слеп и вижу, как тебя и вот этого твоего Ээльма затягивает капкан сомнений. Не надо сомневаться, сынок. Надо действовать. И тогда обстоятельства отступят.