Вениамин Додин - Повести, рассказы, публицистика

Удивительно, но пройдя все круги советского тюремно–лагерного ада, на собственной шкуре испытав великую силу «славянского единства» в сталинско–хрущёвской его интерпретации, потеряв, наконец, собственных своих товарищей в бездне ГУЛАГа, наши чехи (КАК И ВСЕ ЕВРОПЕЙЦЫ!!!) так и не смогли до конца понять: где и в какое время они теперь находятся. Они мыслили логикой только европейцев: их официально освободили, им выдали документы, им обязаны предоставить з а к о н н у ю возможность возвратиться домой, на родину — в Чехословакию! Они никак не могли взять в толк, что никакой родины у них нет, а есть территория, подконтрольная Центральной группе войск в Германии, в свою очередь подчинённой министру бороны СССР. Тоже ведомству не самостоятельному, а находящемуся в подчинении компартии страны–победительницы. Они даже обиделись на моего старика–отца, предупредившего, что сама попытка войти сейчас в посольство, пусть самое–пресамое советское, равносильна самоубийству…

В январе 1955 года работники посольства Чехословакии в Москве по–родственному, с цветами и новой инвалидной коляской для Зденека Флидлера проводили в поезд Москва- Прага на Киевском вокзале всех наших гостей. Хана, сопровождавшая своего, теперь уже единственного родича, Зденека Мацека до купе, рассказывала, плача от умиления, как сам консул перецеловал возвращающихся домой «блудных своих сыновей»…

Только весной 1958 года в командировке на Колыме уже из ЦНИИОМТП я узнал от… «представленного» мне… моего Зденека Мацека, ссыльнопоселенца, что их всех четверых, ещё не успевших остыть от жара иудина поцелуя господина чешского консула, чешские чекисты (или гестаповцы — точно не знаю названия) замели тотчас после пересечения поездом границы у Чопа. И через сутки «вагонзаком» при воинском эшелоне переправили обратно в СССР. Через три дня они загорали уже в Лефортово. Всем было предъявлено одно и то же обвинение: попытка вывоза за рубеж для передачи вражеским спецслужбам «документов и фотоматериалов о контрреволюционном мятеже в Степном лагере». Потом их отправили через ту же Ванинскую пересылку на Колыму.

После возвращения в Москву из командировки в Магадан в 1958 году я бросился к юристам. Многие из них весьма активно начали нам помогать в вызволении этих несчастных людей. Но все попытки с лета того же 1958 года связаться с ними, а позднее разыскать их следы, были напрасными. Как, впрочем, обнаружить там же «затерявшихся» датчан, заключённых других национальностей. ГУЛАГ оставался ГУЛАГом. В дни встречи у нас с Гунаром Ээльма, в дни и ночи обдумывания судеб украинских врачей и Озерлаговских беглецов я этих «чешских подробностей» ещё не знал. Но уверен был: чехи домой не попали!

* * *

Вечер 16 августа. Мы уже спать собрались, но в дверь постучали. Я не сообразил сразу, что вошедший в комнату бородатый Голиаф поразительно похож на Ивана Сейду, моего бригадника. Я распрощался с ним четыре года назад у шлагбаума вахты на Мостовой колонне в Братске…

Ночь пролетела в воспоминаниях. После завтрака я отправился на работу, оставив Ивана на попечение папы и бабушки. Вечером мы снова уселись за накрытый стол. Заметив, что отец одевается для прогулки, Сейда спросил его: «Или вы, тату, беседы нашей сторонитеся? Батьку своёго я семнадцать рокив не бачыв. Не знаю, жив ли старый. Сделайте таку милость для мене — украсьте нашу беседу, пожалуйста!

Отцу приятно было общение с моими друзьями, в каждом из которых он обнаруживал личность, по большей части незаурядную, никак не похожую на привычное своё окружение по возвращении в Москву. Особенно дорого для него было их внимание к нему, отнюдь не только из вежливости. Другое дело, каждый из моих друзей, наученный мгновенно оценивать Собеседника, понимал, при встрече с отцом моим, что перед ним человек неординарный. Для того, чтобы это увидеть Ивану Сейде, например, с его семиклассным образованием, потребовались мгновения. Левонтинам и щедровицким, людям, перегруженным образованием и проработавшим с отцом до ареста годы, годы эти оказались недостаточны. Мой адрес Ивану сообщил Гунар. И Гунар передал ему всё, что узнал от меня об украинских врачах.

— Действительно, мама ваша сказала ТАКОЕ, что помочь им, вызволить их можем только мы?

— Не совсем так, Иван. Она сказала: помочь им могут только мужчины, настоящие мужчины.

— Так. И она кого–то из тех врачей знала?

— Да. Грыгора Пивеня, Евгена Поливняка, Костарив Милену. Костарив и Поливняк есть на их общей с мамой порт–артуровской фотографии 1904 года. Она здесь, у нас, можешь посмотреть. — Я достал фотографию. Иван долго её разглядывал. Спросил об остальных медиках, на ней изображённых, поинтересовался их судьбами. Я рассказал ему всё, что знал. Неожиданно он задал новый вопрос:

— А мама ваша работала в Гвардейских лазаретах в Галичине? А потом в Гражданскую вашу — у Кременца на Волыни?

— Да! Тебе–то такая старина откуда известна? я вроде об этом особо не распространялся.

— Люди рассказывали. Дома ещё. Помнили её люди… Дома… Вы можете ручаться, что врачи — в Свободном?

— Нет. Сейчас не могу. В феврале, мае и июле мог — занимался передачами. Для контроля — каждому по сидору. Приняли все…

— Зачем сами–то? Вам светиться никак нельзя!

— Не сам. И бациллу им передавали по поручению менонитской общины. Сопроводиловку из Курска мне от самого Тилле [19] Томас Тилле—Шиппер, психопатолог (доктор, профессор), глава московских меннонитов (протестантов), голландского происхождения смастерили. Всё чисто. Но прошёл уже месяц. И за это время всё могло случиться. Теперь вы объявились. Можно навести справки.

— У вас, Гунар говорил, вроде, свой защитник завёлся? Его можно поспросить?

— Он обязан это делать. С ним я и отвозил все передачи. Только и его я зря не беспокоил и зря не подставлял. Ждал вас. Теперь вы здесь и ждать больше нельзя — и так заждались. Они все уже старики глубокие, Иван. И если вы решаетесь — ждать нечего. Времени у них не остаётся — жизнь их идёт к концу. Там, если память не изменяет, доктор Костарив самая молодая. Но в 1904 году она уже была хирургом, дипломированным. Значит, ей тогда было не меньше 25 лет. Так? Значит, теперь — все семьдесят пять. Ясно? Остальные — ещё старше. Да годы в тюрьмах. Медлить нельзя, Иван.

— Точно, нельзя. Юриста вашего беспокоить — самое время. Варианты мы просчитали. Кичмана на Свободном нам не расколоть. Это не наше ШИЗО в Усть—Куте. Даже если из Свободного выдернут их под другую крышу — так может случиться — крыша та будет ничуть Свободнинской не слабже. Даже крепче может оказаться. Потому остаётся одна возможность — снять их на этапе. И то, если не в Весёлом, а в вагонзаке. В Весёлом — конвоя рота, а если полный эшелон, то и батальон. В ней за теплушками со сто глаз глядят. На гоп–стоп их не возьмёшь, потому, как без гвалта дела там не сделать, по ходу парохода людей не выдернуть. Тем более, стариков. Если и уходили с такого этапа люди молодые и сильные, то или общим хипежем, на рывок или, кто серьёзный — спод вагона, на ходу…