Вениамин Додин - Повести, рассказы, публицистика

Потом в Весёлом — конвой периодический, настороженный из–за новизны, злой на всех со страху. Ему беглецы в каждом вагоне мерещатся, в котором на ходу зэков он не видит — они взаперти в вагоне, и там сами себе хозяева, не конвой. Потом, к Весёлому не подойти и на стоянке, у его конвоя права и инструкция: застрели каждого, кто близко сунулся, а стрелков таких в эшелоне полста, что по ходу, что на стоянке. Потому мы, Вениамин, решили снять их с вагонзака. Для того нужно своего человека заиметь на Свободном, если они ещё там. Да, в самом кичмане, чтобы точно знать, когда и куда их дёрнут. Без такого глаза вся затея — дитячи цацки. Ладно, Веня. Вы подумайте, а я через пару деньков наведаюсь…

— Твой Сейда дело говорит. Не представляю только, сколько времени потребуется, чтобы внедрить своего человека в закрытую тюрьму–изолятор в Свободном? Если только кто–то из уголовного мира… — отец внимательно посмотрел на меня — у тебя никаких связей не осталось?

— Ну и память! Ты о Куранове?

— Да, и о нём тоже. Он же, как всякий когда–то деятельный старик, места себе не находит от безделья. Сколько ему примерно?

— Лет, наверное, восемьдесят — восемьдесят пять… Правда, старик. Попробовать? Как же не хочется одалживаться у него, страшно!

— Но ведь и положение врачей ваших куда как страшнее! Иначе я бы первый запретил тебе этот вариант. Решай!..

Дня через три я вышел из электрички в Снегирях. Девочка лет пятнадцати подошла. Спросила — не дачу ли я приехал снимать?

— Да, хочу поглядеть, прицениться…

— Чего прицениваться–то, высшего класса дачка, с прудиком.

— Если только с прудиком… Веди… Тебя Настасией звать?

— Да. Пойдёмте.

Мы зашли на зелёную, без асфальта улочку. Прошли мимо стены плюща, вошли в калиточку под аркой из дикого винограда. В глубине участка, перед домом, стоял дядя Гриша Куранов. Он шагнул навстречу, обнял, повёл в закрытую веранду. Там столик был накрыт…

— Говорил я с человеком. Он обещался помочь. Тоже, между прочим, вариант с вагонзаком одобрил. Но сославшись на оторванность в последние годы от практики, высказал он одну дельную мысль: понаблюдать за рыскающими по трассам вагонзаками, цепляяемых к пассажирским поездам. Наколоть одного–двух проверяющих их. Ну, и одного или обоих взять ли или так с ними по–доброму переговорить, по–умному. Чтобы знать оредную их повадку при проверках. Иначе без большой крови не получится. А почнёте мочку, сказал, загубите дело. Какой шумок на телячьем этапе — их конвой сам разбирается. И если побег массовый, тогда только власть подключат. С вагонзаком всё серьёзнее. Тут если любое ЧП, сразу трассу и область поднимают, мало ли кого в заковском вагоне везут–прячут. Потому надо делать всё технически, сказал. Никого, береги Бог, не беспокоя.

Всё это я рассказываю снова появившемуся у меня Ивану Сейде. Чувствую, что он смущён моей встречей с дядей Гришей. Сейда тоже из тех, кто с «ворьём» дел не имеет. Я пытаюсь объяснить ему, что в нашей ситуации, когда время уходит, как песок в часах, нет у нас возможности самим, «без тыла», какой есть у каждого приличного вора, заиметь информатора в закрытой тюрьме за тридевять земель от Москвы. Да ещё от него иметь надёжную связь. А у блатных вся эта система налажена ещё, видать, с октября. И действует безотказно вопреки драконовским попыткам разрушить ее или, хотя бы, взять под контроль, приручить. Причём, скорость прохождения информации в этой воровской «спецсвязи» умопомрачительна, а техника — фантастична. И насчёт дяди Гриши не сомневайся. Я знаю его с начала 42 года. Это к нему меня привёл мой палач–спаситель Галушко. И это он, Гриша, или Лом, откормил меня, поставил на ноги в самом прямом смысле.

И если быть объективным до конца, именно он возвратил меня в мою бригаду, которая ещё девять лет была моей семьёй, домом моим, в котором я и выжил. Только его «авторитетом» попал я тогда, весною 1943 года в стационар Центрального района на Безымянке, и тем ушёл от опера, который шил мне сразу два дела. И там, в этом стационаре, меня вычислила начальница медсануправления по моей фамилии и рассказала, что училась у мамы в двадцатых годах. Ну, а все, кто маму знал, тем более, как–то обязан ей был, — они прямо спрашивали: чем тебе помочь?.. Говорю тебе, Иван — дядя Гриша — Человек!

Как и всякий классический хохол, Сейда был упрям. Даже в сомнениях своих. Но, кажется, я его успокоил. Другое дело, что не мог я не поделиться с ним своими сомнениями. В конце концов, шли мы все на очень серьёзное дело, чреватое последствиями непредвиденными. Или, правильнее сказать, слишком непредсказуемыми.

Попробуем порассуждать, Иван. Действительно, в отличие от Весёлого этапа, к вагонзку, идущему в составе пассажирского или скорого поезда, подойти можно вплотную. Встретить на любой остановке, не привлекая этим ничьего внимания. И если умело попасть внутрь, сделать дело. Тоже внимания не привлекая. Но и внутри вагон–то — в изолированных отсеках с бронированными дверьми и «крестами». А внутрь вагона может попасть только особое должностное лицо. Поверяющий, допустим. Как правило, это должностное лицо — или дежурный офицер областного МВД, или прямой контролёр главка перевозок ГУЛАГа. В вагонзаках я припухал порядком, маршрутами — аж через всю Россию! Видел и проверяющих. И у меня сложилось впечатление, что начальник конвоя вагона знал их всех в лицо. Наверное, они меняются, заменяются. И кого–то кто–то из них знать лично не может. В этом шанс. Может быть, шанс и в том, что можно попробовать «уговорить честью» знакомого конвою офицера–проверщика зайти в вагонзак. Дело–то делать надо, и тут не до вежливости… А?

Молчишь. А я тебе ещё скажу: битый начальник конвоя вас раскусит сходу… Понимаешь, Иван, в этой операции некий шарм необходим у исполнителя, артистизм. Чтобы сыграть вертухайскую породность, что ли. А если даже найдутся такие артисты в твоей группе, сыграть у них может не получиться. Нужен добрый сценический опыт, привычка к риску, — чувство обыденности совершающегося! Ну как у профессионала–афериста, кукольника или фармазона. Этакий лихой риск, игра! А какая у вас может быть игра, если вы осознаёте отчётливо, что рискуете не только собою (хотя и этот риск огромен: кровь на вас!), но прежде всего и без того сломанными судьбами восьмерых героев народа, мучеников. Они на старости лет заслужили покой хотя бы, не только что свободу, совершенно неопределённую, но не то, что добьёт их в муках, случись вам сорваться. Как жить тогда все будем?! Ведь всё так неопределённо даже при самом благоприятном результате. И неопределённость вся — оттого, что они старики, и не только сами ничем помочь вам не смогут, но, объективно, предрешат крах всему делу, которому цена — головы, судьбы.