Вениамин Додин - Повести, рассказы, публицистика

Но как же страшно выглядели они после ими пережитого и после такого лиха, ими вынесенного! Но счастливое смятение проступило на отёкшем лице сгорбленной старушки — Милены Костарив, когда она и молодящийся, но исхудавший до скелетоподобия и снежно–седой «Женя» Поливняк увидели в руках у меня старинную порт–артуровскую фотографию, где они и мама с коллегами–медиками запечатлелись однажды… То также горькое время было — позорное для России и немыслимо тяжкое для них — время окончательного осознания преступности любой Бойни…

Там, на воронежской даче доктора Сергеева, они дождались вызванного им нашего общего ишимбинского товарища Дмитрия Фёдоровича Урбановича — известного в своё время терапевта–диагноста и приглашённого мною через его бывшего студента Андрюса Куркаускаса, тоже нашего товарища по красноярской ссылке. И Брониса Казимежа Полякаса, литовского нашего вождя…

И всё решилось.

Врачи Пивень и Поливняк уехали к Бронису в Литву. Милена Костарив и Маланюк — в Среднюю Азию к Урбановичу, а Гуцало и Фишзон оставались с Сергеевым. С ним мы договорились, что «беспокоить» меня будет только он. Больше о самом Урбановиче я не слышал. Сергеев только сообщил мне в 1966 году о его смерти. В 1973 году меня навестил страшно постаревший Харри Тоотс. В деле у Коченёво он вместе с Павлом Миколайчиком и Володей Рудницким страховали всю операцию. Он рассказал, что четырьмя годами прежде Дмитрия Фёдоровича Урбановича скончался Сидор Маланюк. Милену Костарив тогда же разыскала её племянница, освободившаяся из Степлага. Забрала жить на Ставропольщину, к своим родным. Пока жив был Полякас, я кое–что знал о Евгене Поливняке и о Григории Дмитриевиче Пивене. Позднее, уже от Грампа, (тоже наш ишимбингский ссыльный, который о деле с украинскими врачами ничего не знал), я услышал о кончине «друга Брониса врача Поливняка, когда–то работавшего с вашей мамой»…

Залман Фишер звонил мне зимою на 1964 год. Тогда ему было 77 лет. В конце 1976 года мы встретились с Иваном Сейдой и Харри Тоотсом. Они рассказали, что «чехи собрались в Европу». В июне 1990 года мне звонил Мартын Лужницкий. Поздравил с вышедшим в журнале «Наука и жизнь» рассказом «Волчина». Звонил и сын Тоотса. Тоже поздравил, только с другим рассказом — в журнале «Родина». И передал печальную весть: «Отец умер 11 января». Никто больше до моего отъезда я январе 1991 года не откликнулся…

У Рубина Александра Львовича тоже были неприятности: его «весьма строго» допрашивали в прокуратуре РСФСР по поводу его подопечных «бандеровских бандитов» — Рубин же ими занимался! И известные лица из ГУЛАГа не могли не запомнить его активности. Он и меня, в свою очередь, пытал с пристрастием. Только чем я мог ему помочь?

В деле этом, прямо как с баржей на Лене, всё получилось. Следствие «клюнуло» на показания карцерного сидельца, засекшего не только уголовный характер налёта урок на вагонзак в поисках своего, но, что весьма важно, грузинский акцент налётчиков (видимо, Козела и Фишера).

Выяснена была и цель бандитской акции — попытка освободить рецидивиста по кличке «Петух», известного «авторитета» в уголовном мире, находившегося под стражей в месте заключения, из которого были на этап отправлены исчезнувшие «бандеровцы». Несомненно, налётчики постарались не оставлять свидетелей — семеро конвоиров подвергнувшегося нападению вагонзака и шестеро следовавших по назначению бандеровцев к тому времени найдены не были…

Узнав весь этот бред от Рубина, я так и не собрался спросить у Харри в 1966 году, и в 1976 году у него же и у Ивана Сейды: а покойники–то из вагонзака куда подевались? Спрашивать о том у несчастных стариков прежде незачем было, а при нашей встрече с Ковалем и Лужницким на даче у дяди Гриши Куранова в 1955 году я не мог — тогда и Рубин ничего ещё не знал об исчезнувших конвойных и врачах…

Нет. Не прост, ох как не прост был старый ворюга «дядя Гриша»! Как, впрочем, и само следствие «ох, как не просто» оно было. И выбрало самый безобидный для своего престижа вариант версии, раскусив, верно, всё как есть. Только ничего не узнав: всё же и в Эстонии, и в Чехословакии, и даже в начисто «омоскаленной Украине профессионалы не вывелись.

Москва, 1977 год.

О ДЕЯТЕЛЬНОСТИ АЛЕКСАНДРА ГОЛОВАНОВА.

Или ВЕСНА ИСТИНЫ Главного МАРШАЛА АВИАЦИИ

Оставив меня в самом конце 1940 года в палате Лубянской тюремной больнички (с.401–403 романа «Площадь РАЗГУЛЯЙ»), Александр Евгеньевич Голованов (с.191–192, там же) ушел если не в бессмертие, то, во всяком случае, в Запредельный мир. В начале следующего, 1941года принял им же самим инициированное предложение о создании Дальне бомбардировочного Военно воздушного флота. Не совсем обычно возглавил этот новый род войск, с первого и до последнего дня главенствования над гигантской этой армадой подчиняясь, как прежде, Сталину, и только Сталину. В августе 1944–го, на третьем году войны, стал Главным маршалом авиации — самым молодым маршалом в истории страны. А в мае 1945–го, — по аналогии с решающей ролью в беспримерном Европейском побоище Англо Американской авиации, — стал ведущим российским автором разгрома Германского нацизма.

Между тем, недавно совсем, — в описываемые в том же романе мои детские годы, — был он мало кому известным, где–то в сферах запредельных витающим, «полярным лётчиком». Только однажды, в 1940 году, на час возникшим «на публике», — в орденах и при Почётных знаках Пилота–миллионера, — на цветной обложке популярного журнала «ОГОНЁК»! И это всё. Правда, после нашего с ним знакомства–породнения у Степаныча в Лубянской общаге, — случившегося вскоре по извлечении моём из Таганского карцера, — стал он возбужденный нечаянным родством бывать у нас на Разгуляе. Чаёвничать с Бабушкою. Начал и меня заводить к себе в Каптельский, что у Колхозной. Как–то к нам, — знакомить с Бабушкой, которую сразу за уважал и полюбил даже, — привёл «своих красавиц» — Тамару Васильевну и дочу Тамару. Раскрылся тогда же. Заговорил.

В те годы я уже знал о нём как о внуке народовольца (участника покушения на Александра II) Николая Ивановича Кибальчича. Того самого знаменитого Кибальчича, что создал — в тюрьме перед казнью — проект реактивного летательного аппарата! Ещё, как о потомке героя исторической Севастопольской обороны адмирала Владимира Алексеевича Корнилова. Наслышан был, само собою, что отец Шурика Евгений Александрович, тоже дворянин, был капитаном волжского коммерческого флота «Самолёт». А Мама Вера Ивановна, тоже дворянка, была известной оперной певицею, родившейся в Томской тюрьме.

…В 1918 году, 14–и летним мальчишкой, Шурик, — бывший воспитанник Екатерины Великой Московского кадетского корпуса (где учился вместе с братом Толиком) сбежал «на войну». Паренёк — ростом с коломенскую версту — на фронте приписан был к воинской части. Воспитателем своим, — самим воистину легендарным командиром ОСОБЕННОЙ эскадрильи Иваном Степановичем Панкратовым (будущим опекуном автора, героем помянутого романа), — убедившемся в исключительных способностях юноши и уникальности его характера, усажен был сразу за штурвал. И, — летая уже, — стал фронтовым пинкертоном.