Вениамин Додин - Повести, рассказы, публицистика

Всё было готово к отъезду в Якутию. До бесконечности пробивной Свиденко раздобыл почти на всех настоящие справки об освобождении из лагерей по амнистии 1953 года, которые «видом на жительство не служат и при утере не возобновляются». Такие справки выдавались малосрочникам–уголовникам. Для большинства этой публики справки были не просто ни к чему — «они мазали их перед каждым ментом», пятнали, а добыть опытному вору чистую ксиву — раз плюнуть. Потому справками торговали в открытую — за «вольную» тряпку в основном. К тому же, если даже и были на части справок фотографии «с уголком» — не во всех таёжных углах наличествовали фотографы — они лепились слева, в нижнем пустом углу листа и печатью не заверялись.

Он же, Свиденко, приодел всех в горную спецуру — брезентовые куртки и шкеры, обул в валенки, «прикрыл» малахаями на «собачке». Под куртками поддеты были у всех новенькие телогрейки аж «первого срока»! Для пущего маскарада выдал наперёд на всю «бригаду» несколько двуручных пил и лучков в мешковине. К варнацким бородищам вкруг обветренных лиц всё это имущество будто отроду прикипело. Ехать им всем в Якутию — веселиться! Тем более, Транссибирская магистраль и все бесчисленные влившиеся в неё дороги — железные, автомобильные, гужевые — теперь размноженные зимниками из тысячевёрстных таёжных урманов, — забиты–заполнены были нескончаемым потоком освобождённых из лагерей Гигантской Тюрьмы, какою тогда была Сибирь Бескрайняя.

Сотни тысяч вчерашних зэков приступом брали вокзалы, врывались в пассажирские поезда, захватывали вагоны. Не было силы, способной хоть на миг сдержать и приостановить стремительное бегство–наступление одних — на Запад, в Европейскую Россию, других — на Восток, в Забайкалье, в Приморье. Разъярённые толпы вчерашних уголовников рыскали в «полосе отчуждения» тысячекилометровых «плечей» Транссиба в поисках вольной одежды, денег, водки, жратвы и баб. Взламывали и растаскивали содержимое магазинов, складов и больниц с аптеками (эти за «марафетом»). Тут же сдирали с фраеров и мужиков новую одежду, кидая им «сменку» — тряпьё, тут же жрали, давясь, пили и кололись, тут же драли баб. И, от сытости обалдев, бандами ходили по вокзалам в поисках лягавых — мочить!

Не то, чтобы где–то при вокзале или, того страшнее, в стремительно идущем поезде спросить «уполномоченному оперчекистского отдела» чей–ничей документик! Где там! Появиться вблизи «полосы отчуждения» было страшно! Узнав, учуяв только, — разорвали б в клочья, как рвали на части живьём конвойников в Чите и Улан—Уде, жгли живыми железнодорожную милицию в Тайшете, в Канске, в Ачинске и Югре, варили в асфальтовых котлах конвойных «вагонзаков» у станции «Красноярск—Сортировочная»…

В этом людском потоке уйти можно было куда угодно. Он сам собою выносил в обжитые или вовсе родные места…

Родные места…

Гунар рассказывал мне:

«Родные места из головы не выходили. Особенно, когда мы увидели это страшное по первости движение народа к дому. Как всякое движение, оно увлекало, заставляло сердце работать по–молодому, думать! Я ведь одним из первых согласился с Якутским вариантом. Понимал — возвратиться домой невозможно — ждут чекисты. Где им ещё нас ждать?! А если не домой, в Латвию, куда? Жить крысой в подполье, ждать команды: «выходи!». Зачем тогда побег? Зачем смерть товарищей? Мы же с Арнольдом из одного городка, в одной школе учились, вместе в армию шли. Его гибель — это моей половина жизни. Зачем всё это? Якутия… Конечно, чтобы отсидеться — самое место. Но до каких пор будем отсиживаться? Ждать, чтобы ещё один усач копыта откинул и через эту радость длиною в тридцать лет вот так вот «Идти на волю»! С этой шоблой уголовной! Нет, Вениамин. Негоже так. Если уж мы на воле после всего, что произошло — волей этой надо жить. Мы её — прибалты и украинцы наши — с 1939 года не видели. Пятнадцать лет, Веня! Пятнадцать лет! Да, висит теперь на нас груз неподъёмный — у б и е н н ы е, как выражается досточтимый епископ Конон. И за Якутск схватились мы искренне. Мнился он нам единственным выходом из мерзости жизни.

Но человек впечатлителен: по первости поняли мы все — время «опускаться» в Якутию, как в погреб — спрятаться, пересидеть, пережить… Было. И не стыдно мне ничуть за наше первое решение. Ведь и время само — сами события на Транссибе с этой «воровской» амнистией — из–за которой и бунт мы подняли на 008–й — события подсказали — Якутия. Но вот мы изготовились, обулись–оделись милостью того вербовщика из геологоразведки, фантазировали счастливо, как ехать будем до Невера, а потом по зимнику… Куда? Зачем? Мы ведь толком с хохлами нашими не поговорили, не спросили у них — хотят ли после полутора десятков каторжных лет снова в тайгу? Посчитали, что хотят. Мол, люди интеллигентные, тихие, самое место в якутской тиши, в могиле якутской…

Нехорошо получилось. Решил с ними переговорить откровенно — то, что увидел тут, в Иркутске на вокзале, душу мою перевернуло напрочь! Конечно, люди они дисциплинированные… лагерем да тюрьмами — «куда все, туда и мы!» А куда все–то?! Словом, в последний момент перерешили — и тоже единогласно — вот тебе результаты советской дрессировки. Тем более вспомнили: когда бланки договоров заполняли у уполномоченного геологоразведки, увидали Стефан Выговник и Шимек Фишер в его конторке на стене объявленьице милицейское о нашем розыске. Без фотографий, правда…

Решили так. Разбиваемся на группы по пять–семь человек — произвольно — кто с кем хочет. И группами выбираемся туда, куда есть желание. Группа выбирает старшего. Только он и старшие других групп выбирают маршруты… Понимаешь, Вениамин, мы сделали так, чтобы ни у кого не возникали подозрения в неверности нашему братству — оно ведь и по судьбе, и по крови — по тяжкой крови. Потому никто из других групп не знает ни маршрута, ни цели моей группы. Ясно тебе?».

Гунар Ээльма вопрошающе поглядел на меня. Мы сидели с ним в нашей комнате Разгуляевской коммуналки. На столе, накрытом Ниной, была её любимая сибирская снедь. Бутылки стояли какие–то, к которым никто так и не притронулся. А надо было бы выпить с Гунаром, хотя бы по поводу недавнего совсем приезда Нины в Москву. И за нашу с ним встречу после разлуки на Мостовой, когда он плакал, провожая меня в Тайшет, на этап, в абсолютную неизвестность — в ссылку отправят или добавят червонец по–новой, как добавляли тогда каждому второму? В последний момент, когда конвой уже принял нас, идущих всё же в ссылку, я крикнул Гунару, обернувшись:

— Нет Бога, кроме Бога, Ээльма! Потому нет места на Земле, кроме Новобасманной, сорок три/один! Удачи тебе, друг!

— Удачи, Додд!

И вот теперь Гунар у меня. На свободе. Но есть ли удача?