ПИОНЕР Array - Пионер, 1953 № 06

В тот день Лёнька проснулся от глухих и далёких артиллерийских выстрелов. Они жили теперь в Парфине, куда немцы переселили всех лукинцев. Пушки били в тылу, где-то у озера Ильменя. Он вскочил и выбежал на улицу.

- Слышишь? Из пушек бьют… - влетел он в барак, где жил Толька.

- А чего же не слышать-то! Не глухой, - солидно ответил Толька.

- Бежим на речку, может, узнаем что, - предложил Лёнька. - Бьют-то не с фронта, а вон где…

- И я с вами, - увязался за ребятами Ягодай.

Ребята пошли вдоль улицы к Ловати. Навстречу им попались два немецких солдата. Шли они торопливо, озабоченно прислушиваясь к выстрелам.

- Вон он опять, - сказал Лёнька, указывая на высокого.

Это был долговязый Альберт, ефрейтор, который отхлестал Лёньку пилоткой.

- Идём стороной, - забеспокоился Ягодай. Он тоже узнал ненавистного ребятам гитлеровца.

- Как бы не так! Боюсь я его!… Всё равно скоро им крышка. Ишь как заёрзали!…

На Ловати ребята ничего не узнали. Но с этого дня они совсем потеряли покой. Наши войска находились где-то близко, и каждое утро Лёнька просыпался в радостном ожидании, что сегодня-то уж обязательно придут наши.

Бои шли упорные. Стрельба доносилась и от Старой Руссы, и с низовьев Ловати, и с востока - от Лукина и Мануйлова.

Фашисты стали боязливыми и ещё более злыми. По ночам ни с того, ни с сего немецкие часовые открывали пальбу из автоматов: им повсюду мерещились партизаны.

Однажды ребята ушли за село и глядели, не появятся ли наши. Вдруг они увидели клубы дыма, поднимающиеся в небо белыми мохнатыми шапками.

- Пожар! - крикнул Толька. - Около церкви горит. Бежим!…

И ребята припустились по накатанной снежной дороге в Парфино.

Мальчики выбежали на горевшую улицу. В дальнем конце её огонь полыхал вовсю, а ближние избы только занимались. Около домов суетились два гитлеровских солдата. Ребята подошли ближе.

- Да ведь это Альберт! Глядите…

- Избы палит! Глядите!…

Сухощавый ефрейтор перебегал от одного дома к другому. В руках он держал горящий факел. Факел чадил, и на снег стекали горящие капли не то масла, не то бензина.

Впереди бежал солдат с четырёхугольной зелёной канистрой. Он плескал бензин на угол дома или на ворота, а Альберт подносил факел, ждал, пока вспыхнет огонь, и бежал дальше.

Жители поспешно вытаскивали из домов всё, что попадало под руку, а там, где огонь уже охватил избы, люди толпились посредине улицы и молча глядели, как гибнет всё их добро. Вдоль улицы прохаживались патрули и не разрешали гасить пожары.

- Бараки тоже спалят! Где теперь жить будем! - всхлипнул Ягодай.

Пробираясь сквозь толпу, ребята добрались наконец до бараков. Они уже горели. Обшивка пылала ярко, с громким треском. В стороне на узлах сидели женщины и застывшими, страдальческими глазами смотрели на огонь. Хмурые мужчины стояли отдельно, негромко переговариваясь. Говорили, что всем приказано идти в Лазоревцы - деревеньку на той стороне Ловати.

- Как бы подвоху не было, - опасливо сказал кто-то.

- Теперь какой подвох - всего лишили. Голы, как соколы…

- Надо идти, всё к своим ближе. Последний довод убедил всех. Хоть на три километра, а ближе к своим, хоть на час, а раньше придёт избавление. И бездомные люди, взвалив на плечи оставшийся скарб, побрели через Ловать.

Голиковы поселились у своих знакомых. В избе приютились ещё три семьи. Спали вповалку на полу, набросав соломы.

С самого утра Лёнька убегал в Парфино, слонялся там среди пожарищ или бродил по станции, наблюдая с любопытством и тайным злорадством, как фашисты в панике готовились к отступлению.

Однажды Лёнька прибрёл домой совсем поздно. Он тихо отворил скрипучую дверь, вошёл в избу и ощупью, перешагивая через спящих, пробрался в свой угол. Стараясь не шуршать соломой, Лёнька улёгся рядом с матерью.

- Ты где это всё, полуношник, бродишь? - шёпотом опросила она. - Гляди, Лёшошка, как бы греха не было. Немец, он сейчас злющий ходит, пальнёт - и конец. Сидел бы ты лучше дома.

- Нет, мама, теперь сидеть некогда. Завтра наши здесь будут! Помяни моё слово!… - зашептал Лёнька радостно.

- Дай бог! Да откуда ты взял это?

- Я, мама, разведчиков наших видел. В Парфине. Они на фанерный завод меня посылали. Я им мигом всё разузнал. Рассказал, как по писаному! Они мне ничего не сказали, а я всё равно знаю: завтра придут. Моя правда выходит, мама. Помнишь, в Быках ещё говорил? Помнишь, скажи?…

- Помню, Лёшошка, помню. Все того ждём. Тревожно мне за тебя только. Больно уж ты горячий… Спи-ка лучше. Завтра опять, небось, ни свет, ни заря умчишься. Спи!…

Разговор оборвался, но долго ещё мать и сын не могли сомкнуть глаз. Они лежали с открытыми глазами на полу чужой избы, начинавшей выстывать под утро, и думали свои думы.

А утром, чуть свет, выскочил Лёнька на улицу и засиял от радости: через деревню проходила колонна наших лыжников в маскхалатах, с автоматами. Они шли спокойно, уверенно, будто никогда и не было здесь гитлеровцев. На улице было полно народу. Солдат обнимали, целовали, зазывали в избы хоть малость обогреться, но лыжники благодарили и шли дальше. Остановились они лишь в самом конце деревни, у крайних изб. Лёнька рванулся было к солдатам, но вдруг остановился, взбежал на крыльцо и, распахнув дверь в избу, крикнул во весь голос:

- Наши пришли! Вставайте. Ура! Наши в деревне!…

Он кричал что-то ещё, но его уже не слушали. В избе зашумели и торопливо бросились к выходу.

Наши войска, внезапно ударив в тыл немцам, прорвались в район южнее озера Ильменя и с боями продолжали наступать вдоль Ловати, отрезая демянскую группировку фон Буша. Лёнька почти не бывал теперь дома. Иногда он даже

не прибегал ночевать, прикорнув где-нибудь вместе с солдатами.

Однажды Лёнька трое суток не приходил домой. Явился он на четвёртый день к вечеру. Мать встретила его на пороге, а Лёнька, не дожидаясь расспросов, выпалил:

- Я, мама, теперь на кухне работаю! При госпитале. Дрова таскаю, воду ношу… Обещали обмундирование дать. Здорово как! Поэтому и ночевать не приходил. И вам хлебца принёс, старшина дал…

Лёнька вытащил из-за пазухи солдатскую буханку и протянул матери.

Глаза у Лёньки так радостно блестели, был он такой оживлённый, весёлый, что у матери не хватило духа бранить сына. А отец, сидевший на скамье в овчинном тулупе, сказал:

- Теперь другое дело, не пленные мы. Пусть бегает, может, к делу пристроится…

- Там, мама, прачки нужны. Пойдёшь, может, с Валей. Паёк дают…

С утра Лёнька опять убежал в Парфино, где разместился военный госпиталь.