Журнал «Пионер» - Пионер, 1939 № 12 Декабрь

- Хах. Мино-та-кия. Кэгет - Ки - Мино-та-кия. Это хорошо. Правда, это очень хорошо.

И кучка молчаливых индейцев, и Большое Перо, и Золотые Кудри - все подхватили в один голос: «Мино-та-кия».

Ладьи продолжали свой путь.

Деревья на берегу, казалось, кивали друг другу и кланялись, а в шорохе веток и листвы так и слышались неясные припевы «Кэгет Мино-та-кия». «Это хорошо». И чер-

ные вороны в воздухе, казалось, тоже вторили: «Мино-та-кия», и ветер шептался с тра-сой: «Мино-та-кия». И стремительные воды быстрин, теперь уже спокойные и плавные, переливали в свою журчащую таинственную песнь все тот же напев: «Мино-та-кия».

Никогда еще лес не выглядел таким красивым и лазурь неба такой глубокой. Никогда еще солнце не светило так ярко, не пели птицы, не цокали белки так весело, как в тот чудесный день, когда Саджо и Шепиэн возвращались домой. Никогда еще дети не были так счастливы!

В день приезда Большое Перо пригласил гостей в хижину. Собрались все индейцы из поселка; пришли и два приезжих метиса со скрипками. Под капризные напевы струн - в них былое и новое сливалось вместе - быстро переступали и кружились танцоры.

Саджо танцевала очень много - ей просто не давали отдохнуть, и, надо сказать, она была очень хорошей плясуньей, недаром Шепиэн гордился сестрой.

За хижиной под открытым небом кипятили чай над костром. Старые индейцы собрались покурить свои трубки и вспомнить про былые времена; а меднокожие детишки играли в прятки среди зыбких отсветов костра.

Большое Перо приветствовал гостей, разговаривая с ними, и улыбка не сходила с его обычно грустного и сурового лица. Время от времени хозяин подходил к гостям с боль. шим чайником, а Саджо и Шепиэн подносили чашки.

Один раз в этот вечер все вдруг перестали танцовать и встали в круговую, словно ждали чего-то. Два барабанщика вошли в круг и начали бить в свои «там-там». В дверях появился старый вождь - Ни-Ганик-Або, в головном уборе из орлиных перьев; яркими красками было расписано его лицо. Старый вождь заплясал под звуки барабана.

А когда он плясал, под коленями у него загудели, зазвенели полые оленьи копытца - как медные колокольчики звенели они. И черепаховая трещотка мелькала алым и черным узором в его руке и гремела: бахрома из оленьей шкуры трепетала, и орлиные перья расправлялись и клонились к плечам, и снова отгибались назад.

Барабанщики все ударяли в «там-там».

Ни-Ганик-Або плясал. Он затянул странную, заунывную песнь про подвиги Саджо и Шепиэна и двух маленьких бобрят. Так в былые дни воспевали индейцы боевые дела своих героев.

Но вот раздался громкий протяжный крик - старый вождь кончил плясать. И снова заиграли скрипки.

Чилеви и Чикени, взволнованные музыкой и шумом, бегали по полу, путались под ногами танцующих и попрошайничали у всех, кто только садился отдохнуть.

Один раз Чилеви вышел на самую середину комнаты, встал на задние лапы, прямо у всех на дороге, и стал смотреть очень вызывающе. И что же? Танцы остановились: всякий боялся споткнуться или раздавить малыша. В конце концов, Саджо пришлось взять проказника и унести оттуда, хотя он вырывался и визжал что есть силы. А тем временем Чикени - тихоня - разыскал ящик с яблоками и, не будучи в состоянии одолеть больше одного, стал перетаскивать их к себе в домик. Воришку поймали и задержали на месте преступления.

Чтобы как-нибудь успокоить бобрят, Саджо стала совать им ломтики хлеба, в надежде, что проказники отправятся спать. Но не тут-то было: зверькам на этот раз не сиделось в каморке - они снова и снова появлялись и клянчили хлебца. Так и бегали они взад и вперед, все уносили добычу и натаскали столько, что если бы даже и всю ночь пировали, все равно не съели бы всех запасов.

Наконец, усталые от трудного путешествия, суеты праздника и всего на свете, они удалились в свою каморку. А там, окруженные со всех сторон ломтиками хлеба, они вцепились лапками друг дружке в шерсть, уткнулись нос к носу и погрузились в глубокий сон.

Долгие дни томительной тоски и невзгод отошли и исчезли навсегда.

С тех пор каждый день и целыми днями снова разносились по озеру звонкие детские голоса и веселый смех, совсем как раньше. Разлуки словно и не бывало, казалось, что все было просто страшным сном. На вязком берегу снова появились отпечатки детских ног и бобровых лапок - следы, которые чуть было не оборвались, чтобы нигде никогда не появляться.

Проказник Чилеви принялся за свои старые проделки и был такой же своенравный, как и прежде, и, может быть, если уж сказать правду, даже немного хуже.

Оба бобренка росли быстро, но Чикени все-таки не смог угнаться за Чилеви. Так Чикени и остался Маленькой Крошкой и был таким же нежным и ласковым, как всегда. Но сказать, что его поведение было совсем безупречным, тоже нельзя - да и вряд ли этого можно было требовать от малыша. Очень часто он отдыхал у Саджо на руках, уткнувшись носом в шею девочки. Вот так и прикорнет он, бывало, закроет глазки, посопит и попыхтит немного, а потом начнет тихо урчать от счастья.

Все теперь было, как раньше. Вернулись дни, полные хлопот и веселья. Нужно было поплавать в озере, порыться и побарахтаться в иле, потом почиститься и причесаться как следует, поиграть в прятки; а тут еще борьба и постройка потешной бобровой хатки, которая все еще никак не могла спрятать хозяев от дождя. К концу дня, наработавшись и наигравшись вдоволь, бобрята едва волочили свои короткие ножки по тропинке к хижине. А там их уже ждали блюдца - те самые, что и раньше, - блюдца, полные каши или молока или еще чего-нибудь вкусного. Краюшка хлебца на прощанье - и бобрята отправлялись спать на свою мягкую подстилку…

Так прошло лето.

Осень наступила. С днями Падающих Листьев пришли дни Тишины. Теперь пора уже было вернуть Чилеви и Чикени к их настоящей бобровой жизни, иначе зима показалась бы им очень тяжелой, - воды теперь не напасешься для них вдоволь, да и с прогулками будет трудно.

Итак, Гитчи Мигуон позвал к себе детей и стал спокойно объяснять им, что бобрята скоро уже вырастут большими, а для взрослых бобров жизнь в неестественных условиях будет несчастливой; поэтому необходимо их отвезти к родному пруду и дать им возможность жить так, как живет вся их родня.

Саджо и Шепиэн за последнее время сами начали задумываться над этим, но ничего друг другу не говорили.

Чем ближе подходил день разлуки, тем тише и задумчивее становилась Саджо и все дольше бродила с бобрятами на прогулках, зная, что скоро они больше не будут вместе. А бобры? Они играли и возились беззаботно, как всегда, никогда не задумываясь о завтрашнем дне.

Саджо любила их так сильно, что не хотела думать о себе и своей печали, она думала только о том, как хорошо будет вернуться бобрятам к родному пруду, в родную хатку, к родителям. «Как же я могу грустить?» - спрашивала себя девочка и говорила вслух дрожащим голосом: